Чёрный обелиск

— Но они и рано умирают!

— А кто тебе мешает сделать то же самое, если ты хочешь? Рембо, кстати, прожил еще много лет, после того как перестал писать. В Абиссинии. Авантюристом. Как тебе такой вариант?

Отто смотрит на меня взглядом косули, потерявшей ногу. Потом опять таращится на толстые задницы и груди гипсовых валькирий.

— Послушай, — говорю я раздраженно. — Напиши на худой конец цикл стихов «Искушение святого Антония»! Убьешь сразу двух зайцев: будет тебе и страсть, и отречение, и еще куча всего прочего вдобавок.

Отто оживляется. На его лице появляются признаки сосредоточенности, насколько это возможно у астрального телка с чувственными амбициями. Немецкая литература, похоже, на некоторое время спасена, потому что ему в тот же миг явно становится не до меня. Он рассеянно машет мне рукой и устремляется прочь, к родному рабочему столу. Я с завистью смотрю ему вслед.

В конторе царят мрак и покой. Я включаю свет и вижу записку: «Ризенфельд уехал, так что ты сегодня свободен. Личное время для чистки сапог, пуговиц и мозгов и молитвы за кайзера и отечество. Кролль, фельдфебель и человек. P. S. Кто спит, тот тоже грешит».

Я поднимаюсь наверх, в свою берлогу. Пианино встречает меня белым оскалом клавиш. Холодно смотрят со стен книги мертвых. Я бросаю в ночь россыпь септаккордов. Окно Лизы открывается. Она стоит на фоне теплого света в распахнутом пеньюаре, с гигантским букетом цветов в руках.

— От Ризенфельда! — каркает она. — Вот идиот! Тебе не нужен этот веник?

Я качаю головой. Изабелла решила бы, что ее враги опять затевают какую-нибудь подлость, а Герду я уже так давно не видел, что она превратно истолковала бы это подношение. А больше мне дарить цветы некому.

— Точно не нужен? — спрашивает Лиза.

— Точно.

— Бедняжка! Но не расстраивайся! Кажется, ты наконец начинаешь взрослеть.

— А когда человек становится взрослым?

Лиза на секунду задумывается.

— Когда он больше думает о себе, чем о других! — каркает она и с треском захлопывает окно.

Я разражаюсь еще одной россыпью септаккордов, на этот раз уменьшенных. Они не вызывают никакой реакции. Я закрываю зубастую пасть пианино крышкой и спускаюсь во двор. В мастерской Вильке еще горит свет. Я поднимаюсь к нему.

— Ну что там с близнецами? Чем дело кончилось? — спрашиваю я.

— Всё в ажуре. Мать победила. Близнецов похоронили в одном гробу. Правда, не на католическом, а на городском кладбище. Странно, что она купила могилу на католическом — она же должна была понимать, что из этого ничего не выйдет, потому что один из покойников — лютеранин. Ну зато теперь ей эта могила очень даже пригодится.

— Та, что на католическом кладбище?

— Да. Идеальная могилка. Земля сухая, песочек, на возвышенном месте — вот повезло человеку!

— Почему? Зачем ей эта могила? Для мужа? Сама-то она теперь захочет, чтобы ее похоронили на городском кладбище — чтобы лежать рядом с детьми.

— Что тут непонятного? Это же выгодное капиталовложение! — сердито отвечает Вильке, возмущенный моей несообразительностью. — Она уже сегодня может заработать на ней пару миллионов, если захочет продать ее. Цены растут как на дрожжах!

— Верно. Я как-то на минутку забыл об этом. А что вы не идете домой?

Вильке показывает на незаконченный гроб.

— Для Вернера, банкира. Кровоизлияние в мозг. Цена, сказали, не имеет значения — чистое серебро, лучшее дерево, шелк, сверхурочные... Может, посидите часок? Курта Баха сегодня нет. А за это продадите им завтра памятник. Пока еще никто не знает. Вернер умер под вечер, после работы.

— Нет, сегодня не могу. Устал, как собака. А вы сходите на часок в «Красную мельницу» — переждете там «час призраков», а потом спокойно продолжите работу.

Вильке думает.

— Неплохая мысль, — говорит он, наконец. — Но там, кажется, нужно быть в смокинге?

— Ничего подобного.

Вильке качает головой.

— Нет, все равно исключается! Я там за один час истрачу столько, сколько не заработаю и за целую ночь. Правда, я могу заглянуть в соседнюю пивную... — Он благодарно смотрит на меня. — Запишите адрес Вернера.

Я записываю. «Чудно́, — думаю я. — Это уже второй человек за сегодняшний вечер, который последовал моему совету. Только самому себе мне нечего посоветовать».

— Странно, что вы так боитесь призраков! — говорю я. — Притом что вы умеренный вольнодумец.

— Это днем. Ночью — нет. Какой может быть ночью — вольнодумец?..

Я показываю вниз, на берлогу Курта Баха. Вильке машет рукой.

— Легко быть вольнодумцем, когда ты молодой. А в моем возрасте — с паховой грыжей и зарубцевавшимся туберкулезом...

— Вернитесь в лоно церкви. Церковь любит грешников, готовых к покаянию.

Вильке пожимает плечами.

— А куда мне тогда девать самоуважение?

Я смеюсь.

— Значит, по ночам самоуважения у вас нет?

— А у кого оно есть по ночам? У вас, например, есть?

— Нет. Но может, у ночных сторожей. Или пекарей, которые по ночам пекут хлеб. А вам обязательно нужно иметь это самоуважение?