Чёрный обелиск

Я вспоминаю несчастные существа, неделями в судорожных позах стоящие в углу или без конца бросающиеся на стены, карабкающиеся по кроватям или с белыми глазами хрипящие и кричащие в тисках смирительных рубашек. Беззвучные грозы одна за другой обрушиваются на их головы, невидимые черви присасываются к их кишкам, незримые когти разрывают их внутренности, ломают кости; слизистое, чешуйчатое, корчащееся в доинтеллектуальном хаосе, пресмыкающееся, полуорганическое предбытие тянется к ним и тащит их назад, в серую бездну распада и возвращения в чешуйчатость и безглазость, в доизначальное состояние, в удушье зачаточности. И они, как испуганные обезьяны, крича, панически ищут спасения на последних, голых ветках своего мозга, парализованные ужасом перед этим поднимающимся все выше всепожирающим грозным хаосом, в последнем, предсмертном страхе — даже не мозга, а клеток, в этом вопле всего существа, в этом страхе всех страхов — не индивидуума, а плоти, артерий, клеток, крови, подсознательных центров, управляющих работой печени, желез, кровообращением и огнем, пылающим в черепной коробке.

— Ну хорошо, — говорит Вернике. — Пейте коньяк. И оставьте ваши экскурсы в подсознание, радуйтесь жизни.

— А чему тут радоваться? Тому, что все так удивительно устроено? Тому, что один пожирает другого, а потом и себя самого?

— Тому, что вы живете, сверчок вы наивный! Для проблемы сострадания вы еще слишком молоды и неопытны. Когда вы будете постарше, вы и сами заметите, что такой проблемы не существует.

— У меня есть кое-какой опыт...

Вернике пренебрежительно машет рукой.

— Не задирайте нос, фронтовик вы наш героический! То немногое, что вы знаете, — совсем не из области метафизической проблемы сострадания, а из области общего идиотизма человеческой расы. Великое сострадание начинается и кончается где-то совсем в другом месте — где-то там, где нет ни нытиков, как вы, ни торговцев утешением, как Бодендик...

— Хорошо, сверхчеловек вы наш, — говорю я. — Но дает ли это вам право по своему усмотрению разжигать в головах ваших подопечных ад или чистилище или поселять медленную смерть?

— «Право»! — презрительно фыркает Вернике. — Насколько все же честный убийца приятнее такого вот правозащитника, как вы! Что вы знаете о праве, вы, сентименталист-схоластик? Еще меньше, чем о сострадании!

Он поднимает рюмку и, усмехнувшись, спокойно смотрит на вечерний пейзаж в окне. Искусственный свет лампы все ярче золотит коричневые и разноцветные корешки книг. Нигде он не кажется таким драгоценным и таким символическим, как здесь, на этом холме, где ночь — это не просто ночь, а полярная ночь помутившихся рассудков.

— Ни то, ни другое не было предусмотрено в плане мироздания, — отвечаю я. — Но я не желаю с этим мириться, и если для вас это — проявление человеческой ограниченности, то я готов на всю жизнь остаться таким, как есть.

Вернике встает, снимает с крючка свою шляпу, надевает ее, прощается со мной, приподняв ее, и снова садится.

— Да здравствует добро и красота! — говорит он. — Вот что я хотел сказать. А теперь выкатывайтесь! Мне пора на обход.

— Вы можете дать Женевьеве Терховен какое-нибудь снотворное?

— Могу. Но это ее не излечит.

— Но почему бы вам не дать ей хотя бы сегодня немного покоя?

— Я дам ей покой. И снотворного тоже. — Он подмигивает мне. — Вы сегодня сделали больше, чем целый консилиум врачей. Спасибо вам.

Я растерянно смотрю на него. «К черту твои поручения! — думаю я. — К черту твой коньяк! К черту твои сентенции, изрекаемые с уверенностью богоравного мудреца!»

— Только, пожалуйста, сильное снотворное! — говорю я.

— Лучшее из всего, что у меня есть. Вы бывали на Востоке? В Китае?

— Как я мог попасть в Китай?

— А я бывал. До войны. Как раз когда там бушевали наводнения и свирепствовал голод.

— Да, да, я знаю, что вы сейчас скажете. Но я не хочу этого слышать. Я читал обо всем этом. Вы сейчас сразу же идете к Женевьеве Терховен? Начнете прямо с нее?

— Прямо с нее. И обязательно успокою ее. — Вернике улыбается. — А вот ее матушку я, наоборот, сейчас намерен лишить покоя.

— Чего тебе, Отто? — спрашиваю я. — Сегодня у меня нет желания обсуждать проблемы стихосложения! Иди лучше к Эдуарду!

Мы сидим в салоне поэтического клуба. Я пришел сюда, чтобы не думать о Изабелле, но сегодня мне все здесь почему-то внушает отвращение. К чему вся эта пустая эквилибристика с рифмами? Мир тонет в крови и страхе. Я знаю, что это чертовски дешевый и к тому же ложный вывод, но я устал без конца ловить самого себя на драматизированных банальностях.

— Ну так что у тебя? — спрашиваю я.

Отто Бамбус смотрит на меня, как сова, которую накормили кефиром.

— Я был там... — произносит он с упреком. — Еще раз. Сначала сами гоните туда человека, потом не хотите даже узнать, как все прошло!

— Такова жизнь. Так где ты был?

— На Банштрассе. В борделе.

— Ну и что в этом удивительного? — рассеянно спрашиваю я. — Мы были там все вместе, мы заплатили за тебя, а ты удрал. И что, нам теперь поставить тебе памятник за это?