Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Вот так вот, молодой человек. Как говорил Андрич, замучили меня люди, озаботила меня жизнь, натоптался я по грязи, насмотрелся на несчастья и позор, наслушался жалоб и лжи и теперь остался я один с грузом своей жизни и тяжкой зловещей болью в груди…

– И?..

– И ничего, молодой человек, жизнь продолжается, – произнес он, выпив полынную. – Мне пора.

Поставил стаканчик на стойку. Протянул руку Ивану.

– Увидимся, – кивнул и направился к выходу.

Он исчез в солнечном блеске. Просто утонул в солнечном дне, как кусок железа, твердого и негнущегося, исчез в расплавленном металле.

– Может, еще разок? – спросил Сталин

– По стакашке?

– Партейку, блин…

Малый Ферика поставил перед Иваном еще один виньяк и бутылку темного пива.

Исполнители и создатели

– Завиц, говорите, юноша? – спросил мужчина, придерживая пальцами золотую оправу.

– Йоца Савич, господин Лаубе.

– Значит, словак?

– Серб, по отцу.

– Хорошо говорите по-немецки.

– Моя мать родом из Вены. Я родился в Воеводине. А здесь учился.

– Здесь?..

– В Вене.

– Не знаю, как это упустил интендант Хельм, но Городской театр в Аугсбурге, судя по вашим выступлениям у нас, получит хорошего исполнителя, – произнес известный драматург и режиссер венского Бургтеатра, опуская очки на стол. – Желаю удачи, молодой человек…

Судя по всему, для него разговор был окончен.

– Я не думаю, господин Лаубе, что актер, или, как вы говорите, исполнитель, просто посредник, передающий слова поэта. Актер, если вы позволите, господин, это тот, кто герою поэта придает характер, и получает возможность тонким исполнением, чувствами надстроить произведение автора…

– Интересно, – равнодушно произнес Лауде.

– Актер, господин, не может разорваться между собой и своей ролью. Находясь на сцене, он теряет свое Я и должен оживить мысль поэта, который покидает свою эпоху и свою среду, чтобы переселиться в то время и место, где живут его создания…

Хриплый голос часов, педантично дающих знать о себе в середине и конце каждого оборота, остановил поток юношеской речи.

Генрих Лаубе, человечек со сморщенным лицом, в котором красивыми были только глаза, излучавшие из ледяной маски тепло и добродушие, глядя на Савича, выждал, когда большие часы в его кабинете отсчитают свое время, после чего коротко сказал:

– Господин Завич, вам следует всего лишь точно передать публике написанное поэтом, и тогда не будет никаких проблем ни у вас, ни, что еще важнее, у публики.

И «маменькины сынки»

Дом стоял в хорошем месте, на тенистой улице, проходящей параллельно главным городским уголкам. Просторный и удобный, выстроенный в начале века из хороших материалов, с многочисленными орнаментами и лепкой на фасаде. Одно из тех строений, на лице которого отражается строгость венского модерна и прихотливые извивы барокко. Дом блистал великолепной, хорошо сохранившейся мебелью, обитой зеленым бархатом, красным и сизо-голубым шелком, дубовыми резными горками, содержимое которых пряталось за граненым стеклом; предметами искусства: картинами, резными фигурками из жадеита, чешским фарфором, бронзовыми бюстами, мраморными скульптурами и деталями – саблями, щитами, масками разных эпох. Здесь в роскоши забытых веков толклись молодые, красивые, шумные, желающие веселья сливки усталой провинции, живущие в городах своих бабок, отцов и собственной юности, донашивая блеск исчезнувшей аристократии, ее причуды, скуку, страсти и пороки…

Они устали от городской суеты, так и не приспособившись к большому городу, к давке в городском транспорте, на улицах, в магазинах, лифтах, в такси, перед прилавками, в залах ожидания, оставаясь оторванными от провинциальных городков, где время измеряется кукареканьем петухов. Они добрались сюда, в городок на реке, где обнаружили храмы тишины, утреннюю синеву, идиллию просторных дворов, веселую жизнь чумазой соседской детворы и своих любимиц – коз, коров, кошек, собак…

Они приезжали на выходные, потом по воскресеньям, на обед, а позже все реже и реже. Дома стояли пустые, со слепыми окнами и немыми комнатами.

Обманчивое смирение провинции, как в рассказах Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Необъяснимая, неразрешимая загадка. Приглушенная страсть и едва заметные, но все же отчетливые следы. Тайнопись города, знакомая далеко не каждому.

«Я ненадолго задумался, после чего легко вернулся назад, чтобы еще раз увидеть дом, в котором она жила, этот дорогой старый дом, который, возможно, окнами своего мезонина смотрел на меня, словно глазами, и все понимал».

Таинственная жизнь домов.

Дома помнят. Хранят. Что-то из духовной субстанции тех, кто в них жил, тех, кто любил и умирал в тихих комнатах, остается в мрачных уголках, в стенах, в досках пола, в оконных и дверных проемах, меж балками, поддерживающими кровлю, вплоть до потайных дырок, проделанных мышами и молью…

Дома дышат.