Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Твоя бабушка Ева была аргентинкой? – не отрывая взгляда от мятой грязной газеты, отвратительные новости которой, как и все, что живет жизнью бабочки-однодневки в пространстве отпечатанных жирной краской колонок, отставали от событий на пять-шесть дней, приезжая в багаже людей из родных краев вместе со сливовицей и ветчиной.

– Нет. Я познакомилась с Гарделем в Париже, в кабаре «Палермо» на площади Клиши. Его потрясающие танго «Caminto», «Aquel tapado de armino», «Entre suenos» были ничуть не современнее, чем песни старой Аргентины.

– Это была душа гаучо из пампы… – шепнули из темноты красные припухлые губы бабушки Евы.

Он обернулся.

Рядом с ним стояла Мирей. Красивая, высокая парижанка из Поси, попытки которой стать дизайнером утонули в глубинах лени и унаследованного богатства, хождения по галереям, кинематографам и вечеринкам, которые устраивали приезжие из стран Латинской Америки и Центральной Европы. Там она с ним и познакомилась. Эти неповторимые благотворительные вечеринки в ритмах экзотических стран, из которых приехали устроители, эта смесь языков и красок, крепких напитков и пьянящих сигарет, ленивого ухаживания, флирта и мгновенных решений любви, стали его дорогой сквозь душистый парк молодости. Бесцельный скиталец, причуды которого летом заставляли его искать кафе, в котором сиживал Сартр, улицы, по которым ходили Иоанна, Равик, Лилиан и другие герои Ремарка, места – углы, лачуги, улицы, крохотные площади, словно сошедшие с картин Писарро, река с мостами, баржи, деревья и кварталы старых домов на правом берегу Сены, причалы со скамейками, на которых сиживали Арто, Дали, Милан Ракич, Растко Петрович, Хемингуэй…

Ее пальцы утонули в его волосах.

– Гардель был в моде. Париж сходил по нему с ума. И моя бабушка Ева тоже, – сказала Мирей, глядя в маленькое окошко в крыше. Был полдень. Ее губы коснулись его шеи, спрятались под влажный от пота воротник рубашки. Дождь – пугливый, летний, жестокий – гасил небольшие костры, разожженные солнцем во взволновавшихся кронах деревьев и на спокойной поверхности Сены.

Было время любви.

Она оседлала его.

…plateado por la luna,rumores de milonga,es toda mi fortuna…

Пел Гардель.

– Мама хранила его фотографию в уголке оклада иконы святого Георгия, – медленно сказала она, терпеливо вынюхивая его руку, пытаясь терпеливо, настойчиво, с обонянием зверя и опытного следопыта отыскать золотую жилу удовольствия, которая синела и нетерпеливо пульсировала, ожидая, когда ее найдут и укротят. Тонкое пестрое платье соскользнуло с нее, как тень, и, как сброшенная быстрой змеей старая кожа, собралось складками вокруг бедер, совсем как спасательный пояс в любовном шторме, но из этого внезапного водоворота спасения не было, пока не утихнут ветры и не улягутся волны прилива…

По белому полотну экрана уверенно шагали черные лакированные туфли. Растопыренные пальцы, под которыми трепещет голубое пламя шелка, пухлые губы и тонкие усики, шляпа, поля которой скрывают глаза танцора и касаются бриллиантовой серьги, с которой срывается крупная жемчужная слеза и падает в шикарное глубокое декольте…

Танго-лисо – болезненно печальное, рвущее душу, убийственное, укрыло теплым пологом стоны любви.

Как у Бертолуччи в фильме «Последнее танго в Париже».

Выстрел, пустой взгляд и серый осенний город. Новый кадр.

Он почувствовал запах крови, как в корриде, запах горячей крови, смешанной с мускусом и потом, кипящей на коже и капающей на тонкое солнечное покрывало песка во время развертывающегося сурового ритуала. Он почувствовал адский запах любви, суровый и опасный, возбуждающий не меньше корриды. Вздохнул глубоко. Как послушный пациент. В пустом зале провинциального кинотеатра он вдохнул тяжкий запах безостановочного путешествия и дождя, усталой воды, легкий, колышущийся как видимый глазу табачный дым, но это был запах другой реки.

Воспоминания исчезли.

Свет.

Конец дня

Conflanes, Paris, май 1998 года

Люблю это время дня, это весеннее мгновение, когда птицы неожиданно, без предупреждения, прекращают петь и когда тень молодого ореха, растущего и распускающего сильные молодые листья под окном, соскальзывает с кривой стены церкви.

Люблю это мгновение, которое таит в себе порох напряженности и короткий фитиль возбуждения, вроде того, перед поцелуем, до соприкосновения женщины и мужчины, о котором так долго, долго мечтают…

Люблю этот взрыв тишины, после которой все тонет в руинах ночи…

В. Т. Ирина

Элефант

Рубашки, майки, несколько полотенец, теплый джемпер, избранные книги, большой блокнот – формата A3 – для эскизов, наскоро собранная почта составили содержимое его багажа.

Чемодан он упаковывал поспешно. Грызя яблоко, то и дело поглядывая на часы.

Автобус, в котором он ехал, старый и шумный, мотался по асфальту дорог, изборожденных дырами и ямами, проваливался в углубления, переваливался через холмы, шатался, колыхался, раскачивался как неловкий одурманенный зверь.