Четыре безумия. Клиент Шекспира

С высоты видно, как вздымается небо, заполненное живыми фигурами, и бесчисленные вспыхивающие и гаснущие светильники. Внизу на нескольких широких досках стояли мальчики, двенадцать ангелов с позолоченными крыльями и волосами из золотой пакли. Они брались за руки, и в определенный момент по знаку Филиппо механизм возносил их в небо, и казалось, что они танцуют в раю. Прикрытые бумагой светильники изображали звезды, а шесты, обмотанные хлопком, были облаками. Среди этого сонма ангелов находился медный нимб. Как только ангелы в невероятном танце оказывались на своем месте, тонкую веревку отпускали с помощью другого блока, и привязанный к ней нимб потихоньку опускался на сцену, именно туда, где разыгрывалось праздничное представление. На возвышенное место в форме престола с четырьмя ступенями. В нимбе стоял юноша, тоже в одеждах ангела. С помощью, как бы мы сейчас сказали, реквизиторов выходил из него и направлялся к месту, где стояла Богородица. Он приветствовал ее и сообщал радостную весть. В этот момент зажигались все ранее погашенные светильники и запевал хор, так что небо, сонм ангелов и Господь Бог, который также возносился на веревках, нимб с ангелом и многочисленные огни в сопровождении прекрасной музыки изображали рай.

Это было великолепное представление, эксцентричная сценография которого заставляла зрителей затаить дыхание. Подробно об этом чуде во Флоренции написал Джорджо Вазари, отметив, что создатель спектакля и конструктор невероятного театрального механизма Филиппо Брунеллески скончался на шестьдесят девятом году жизни. С большими почестями его похоронили во флорентийской церкви Санта Мария дель Фьоре, хотя семейный склеп находился в церкви Сан Марко, под кафедрой, обращенной к дверям, с гербом, на котором изображены два листа смоковницы и несколько зеленых волн на золотом поле.

– Вот такой спектакль следовало бы поставить, – пробормотал Иван, вытянувшись в лодке. Перед ним на воде покачивался город. Крыши, колокольни, прокуренные высокие фабричные трубы, стены, заборы, сады…

Кулисы. Серые. Нынешние. Для представления без души, без фантазии, без лжи…

– О нас не останется никаких воспоминаний, кроме стен, которые сотни и тысячи лет спустя будут говорить о том, кто их создал.

Там, где свет откладывает свои яйца

Автобус пробирался через пригороды Белграда.

– Пригороды, села, вросшие в город, отвратительные лишаи, заводские цеха, стоявшие некогда вдалеке от центра, от кинозалов, театров, спальные кварталы, студенческие общежития, свалки, запертые склады, – перечислял Иван, втискивая слова в затуманенное окно. – Серые, грязные пригороды, тоскливые, нищие зимой, весной, летом и дождливой осенью.

Пригороды Будапешта. Вены. Рима. Что осталось в памяти? Долина Тибра. Грязная река. Гора Соракта. Ворота святого Себастьяна или святого Иоанна, ведущие к Латеранскому холму и к саду у виллы Волконских. Паппар-делле и белое вино. Местре перед Венецией. Промзона и склады. Париж. Лионский вокзал. Кале. Лондон.

Автобус пробивался сквозь струи дождя.

– Дождь в Белграде – настоящая катастрофа, элементарная непогода, – произнес он, глядя на уличную толпу. Автомобили, застрявшие в длинных колоннах перед светофорами, люди на перекрестках в бессмысленных поисках укрытия от дождя, городского транспорта, работы…

Миновали грязно-серое здание автовокзала.

На Венце Косанчича он остановился перед домом, с фасада которого частично осыпалась штукатурка. Работа опытных архитекторов, строителей и кирпичных дел мастеров проглядывала из-под осыпавшейся лепнины. Он вошел в холодный коридор. Запах подгоревшей еды и дождя. На стенах потеки мела. Свет не горит. Лифт не работает.

Звонок у дверей квартиры номер семь действовал. Он нажал на красную кнопку. На мягкую бородавку. Один раз. Второй. Тишина, потом тяжелые шаги. Не ее.

Длинные рыжие локоны. Белое лицо. Узкие плечи. Крупные круглые груди, и ноги, втиснутые в узкие джинсы.

– Здесь живет Невена? – спросил он.

– А ты Иван?

– Да.

– Нет ее, золотце.

– Как это?

– Уехала два дня тому назад.

– Куда?

– Сказала, в Грецию, в Мессинию на Пелопоннесе, в город Кардамили в Пилосе, в какой-то трактир с древнегреческим названием, где днем моет посуду, а ночью проливает зимние слезы, – сообщила ему рыжеволосая, а из глубины квартиры доносился голос Амалии Родригез. Опять фадо. Фатальная музыка, которую открывали Белград и новое поколение, наевшееся турбо и фолк музыкой.

– Так именно она и сказала, но, поверь мне, золотце, там ее нет.

– Как?

– Вот так. Точно нет. Она наверняка лучше знает тебя и меня, чем мы ее, ты в особенности.

– Думаешь?