Четыре безумия. Клиент Шекспира

С этого острова, который и на остров-то не похож, птица вольна улететь в любой момент. Когда пальцы воды намочат ее перья, когда ее заденет стрела холода или позовет ее свист ветра, покличет другая птица. Может улететь. Куда? Она и сама не знает.

А что с нами?

– Обнажи свой меч, и одним ударом освободишься от дани, которую должен платить, а я, король, останусь твоим другом – шепнул ему Себастьян, брат короля Неаполя – Алонсо.

Иван хотел сказать: обнажим вместе… но холодный ветер стер с его лица продолжение реплики и заставил повернуться к реке спиной.

Он увидел очертания города.

Ему привиделся прекрасный город, в котором площади были внутренними дворами, кафедральные оборы стали мавзолеями, Христовы купели превратились в храмы Юпитера, церкви оборотились в часовни, улицы сменились тротуарами, фруктовые сады заменили парки…

Это не тот город. Город-дворец.

Его больше нет. Исчез. Это другой город.

Город. Остров.

Из-за надвигающейся бури.

«Sortes Vergilianae» люди открывали как Библию, чтобы найти предсказание будущего. Иван вроде Просперо, научившись у Шекспира, давно знал, что будущее – всего лишь повторение, и потому выбросил на дно реки, на дно моря – так глубоко, что никто не сможет достать – все мысли о том, что случится завтра…

Как Эней.

Дилижанс в 17.15

Вдруг рука ветра набросила на светлое октябрьское утреннее небо серые жирные облака, налитые дождем и погромыхивающие молниями. Вихрь дождя, густой, едва видимый, почти бесшумно, как пыль, обрушился на крыши, голые ветви сирени и тополей, залил густую траву и деревянные скамейки у дамбы.

Осенний день. Из тех, когда утро превращается в сумерки, а ночь, мрачная и тяжелая, медленно исчезает с рассветом. Только колокола и птицы отсчитывают загубленные часы.

Они стояли за стойкой станционного ресторана и молча смотрели в окно, на котором некогда наклеенные липкой лентой слова оставили грязные следы.

– Жаль, Иван, но я не смогу присутствовать на премьере, – сказал учитель.

– Неважно.

– Тем не менее, это событие.

На первом спектакле Ивана, залитом светом рефлекторов, не было никого из его родственников и друзей. Кому-то помешали, других он не пригласил, третьих театр не интересовал. Он вспомнил, что ему было грустно от этого… Видимо, тогда это было важно, а сейчас…

– Премьера – событие в жизни общества, все остальное – просто театр, – сказал Иван. – Закажем еще по одной?

– Нет, спасибо, Иван. Пора ехать.

– Так ведь, профессор, Белград не за горами.

– От Великой Кикинды до Белграда, писала газета «Застава» в 1883 году, когда построили железную дорогу, езды было четыре часа. По крайней мере, ровно столько насчитали. А если вычесть расстояние от центра района, то на час меньше

– И сейчас ровно столько.

– Это значит, что за сто с хвостиком лет ничего не изменилось, – сказал учитель, поднял большой рюкзак, связку футляров, в которых позвякивали рыбацкие принадлежности, и протянул руку Ивану.

– Привет, юноша – произнес он, прихватив еще дорожную сумку, и вышел на крытый перрон.

Иван смотрел ему вслед.

Металлический голос диктора, перебарывая хрипы и стуки, объявил об отправлении автобуса. Он вышел на перрон. Дождь барабанил по крыше. Вечер переодевался в ночную рубашку.

Автобус тронулся сквозь потоки дождя, похожего на взметенную ветром пыль. Осенняя картина напомнила о лете. А водяное облако – о полуденной пыльной завесе, поднятой конями, несущими по переулкам телеги экспедиторов и господские коляски или же о нескончаемой беготне детишек.

Господин Киселичкий и его кум Йован Пачу в белых льняных костюмах подкатили к станции за час до отправления поезда, чтобы выпить сладкой газировки или содовой и попрощаться друг с другом без жен, без свидетелей и с грустью, как и подобает кумовьям. Слуги и форейторы выгружали чемоданы и кожаные сумки, и плетеные корзины, унося их в купе первого класса.

– Ничего я, кум, поделать не могу. Да и ты, Йовица, не разбрасывайся понапрасну силой и талантом, и время драгоценное даром не трать…

– Может, ты, кум, и прав, но что-то тянет меня в Сербию. Хочется мне, чтобы в Белграде или каком другом месте в Сербии открыли школу по музыке, и я займусь этим. Ведь мы, сербы, ничуть не хуже венгров, чехов или швабов…

– Ничуть не хуже, но мы иные.

– Эх, если бы Милетич был в состоянии…

– Есть животные, которые начинают орать от страха, – сказал граф Коломан Тиса, отвечая в Парламенте на реплику Милетича по поводу ликвидации Матицы Славянской.

– Я не общался с животными, но знаю, что есть одно животное, которое, если вокруг все хорошо, от бешенства идет на люди и танцует там, – ответил Милетич.

Граф Коломан Тиса молчал.

Заговорили шпики. И сабли полицейских.

Три года дядюшка Милетич провел на каторге, таская в цепях и свой иммунитет депутата Парламента, которого его никто не лишал.