Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Знал ведь старый лис граф Тиса (а ведь он знал нас, как крестьянин свое хозяйство знает), что если уберет Милетича, то множество корифеев попытается на пьедестал вскарабкаться. Но ни один из них, да и сам Милетич, на нем не удержится. Потому и говорю тебе, Йовица, куманек мой милейший, брось ты политику и Сербию, да пиши музыку, сочиняй и здесь, в Меленицах, и в Сомборе, и там, куда тебя жизнь забросит. Потому что, Йован, все пройдет, а это останется, и когда мы, сербы, если Бог даст, придем в себя и прибавим малость, твое искусство дороже всех денег и имущества станет…

– Поехал я, кум, – произнес Пачу и поднялся в вагон.

Пронзительный свисток дежурного оповестил об отправлении поезда.

Поезд застонал, напрягся и, попыхивая паром, потянул состав. Через несколько минут блеснули на солнце его железные доспехи, после чего он исчез за поворотом.

Освещенный лучами неоновых ламп, Иван остался стоять на вокзале. Ночь уже шагала по пустым перронам. Его тень, короткая и черная, стала господином Киселичким. Два времени встретились на этом месте. Их ждал дождь, ветер и пыль.

Эх, Веймар…

– Что случилось, Иоганн?

– Мне отказали, Луиза… – произнес Йоца Савич, вешая на крючок цилиндр и пелерину, разукрашенную крупными снежинками.

– Как?

– Я должен играть, говорят, списывать меня со счетов, говорят господа из дирекции, рано, на пенсию…

– Боже мой… – прошептала Луиза, крестясь.

– Не переживай, дорогая Луиза. На благородных и великих традициях классической эпохи веймарского театра я вырастил и возвысил свое кредо художника до любимых и вечных высот принципов искусства, но Веймар – не единственное место на земном шаре, где ценят актерское дарование и мастерство…

– Но, дорогой Йоца, фон Лоен не согласился отпустить тебя на пенсию.

– Нет…

– Ах, какой консервативный змей! Лжец и подхалим…

– Ваша игра, Савич, очаровывает, она темпераментная, теплая, живая… Помнишь, моя дорогая? Помнишь, Луиза, его бесстыжую лесть? Аплодисменты. Синекура. Унижения. Благодарность. Устрицы и французское шампанское «Дом Периньон» после премьеры.

– Да, Иоганн, помню. И что же теперь?

– Уезжаем, дорогая Луиза. Пакуем чемоданы. Впрочем, такова актерская судьба. Паковать и распаковывать чемоданы. Поездки. Встречи. Новые города, новая публика.

– Как уезжаем? Как? Вот просто так, уезжаем?

– Барон фон Лоен во многом со мной по этому поводу не соглашается, но мы довольно быстро утрясли все проблемы, связанные с разрывом контракта и прекращением сотрудничества. Нет, представь себе, он даже не согласовал это с дирекцией театра. Что, впрочем, меня не удивляет. Мы едем в Мюнхен. Наш следующий адрес, дорогая Луиза – Королевский дворцовый национальный театр в Мюнхене. Должность первого режиссера в таком доме нельзя игнорировать. Это новый вызов не только для меня, но и для тебя, Луиза!

– А Веймар? – воскликнула женщина, рухнув в кресло. За окном падал первый снег, усыпая газон перед домом. – А наш Веймар, Иоганн?

– Эх, Веймар, Луиза…

Письмо номер 52

Конфлан, Париж, октябрь 1989 года

Хорошее письмо, Иван.

Красиво и без надежды.

Хорошо.

Правда, я его прочитала через семь дней после того, как оно пришло. Если ты читаешь мои письма, то знаешь, что мы с Милошем переехали из Конфлана в Париж. Живем на Rue de la Bucherie, Rue de la Bucherie, где когда-то, если помнишь, был книжный магазин Джорджа Уитмена. Здесь мы проживаем чуть больше месяца. Так или иначе, с сентября живем без тетки Кристины. И без тебя…

Я работаю в одном бюро рядом с Одеоном. Секретаршей.

Милош ходит в садик. Время идет. Люди меняются.

Стареют.

На выходные ездим в Конфлан. Ив (Милош зовет его Американцем) жарит мясо на мангале. Пьем вино. Едим Кристинины пирожные и пахлаву. Спим.

Милош иногда спрашивает о тебе. Как правило, перед сном.

Когда он засыпает, я рассматриваю фотографии в альбомах. И плачу.

Ирина Старович

Одиночество

Вдруг комната, которую господин Цветкович приспособил к своим пенсионерским дням, показалась без нее огромной…

– Это одиночество? – спросил он себя.

Никогда прежде, вплоть до этого мгновения, одиночество ему не мешало. Время от времени в суматохе, в доме, полном гостей, в театре после премьеры, в трактире, он страдал от невозможности остаться в одиночестве, в пустоте, без посторонних голосов. Он любил сидеть в тишине, позволяя утопать в водах разнообразных размышлений, наполняясь осаждающейся тишиной…

Тьма и тишина – сцена, на которую выходят тени нашего Я.Они могут говорить только тогда, когда говорим мы.

– Установление тишины, – говорит Беккет, – привилегия окружающих нас предметов.