Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

В Патросе у Джека был легкий мимолетный роман с прехорошенькой греческой сученкой. В Отрантском проливе, где нас изрядно трепануло, Джек, старый уже морской волк, с презрением смотрел, как укачивался Бобик, такса старшего офицера с незаурядно длинным туловищем на коротышках-ногах, с гладкой шерстью, с желтыми пятнами над грустными глазами. В Бриндизи и Палермо он голосом просил дать ему отведать настоящие итальянские спагетти, которые были совсем неплохи, если были посыпаны тертым пармезаном. Прогулка во Алжиру была бы недурна, если бы не раздражал постоянно несущийся отовсюду запах морской баранины[109].

Кадис Джеку не понравился. Испанские собаки оказались скверно воспитанными и такими забияками, что если бы не близость баталера, отогнавшего драчунов, то едва ли Джеку удалось бы отделаться одним только клоком шерсти, выдранным из его бока. Сравнить испанских собак с португальскими Джеку не удалось, ибо в Лейшиосе все время, пока там стоял «Хивинец», была такая погода, когда добрые хозяева не выгоняют собак на улицу. A уж у Джека ли были не добрые хозяева!

А что за зыбина в Бискайке! Иной раз бедной собаке казалось, что на лодку надвигается какая-то водяная Малакса. Плавать по такому взбаламученному морю не доставляет никакого удовольствия. Даже смотреть на море неприятно, не лучше ли уйти с верхней палубы в кают-компанию? Хотя Джека и не укачало так, как Бобика, во что-то такое неприятное подсасывало под ложечкой, не было никакого аппетита, а временами так просто было страшно, когда кают-компания, вместе с забившимся в угол дивана Джеком, поднималась куда-то ввысь, и под ней слышался какой-то страшный грохот, причем сотрясался весь корпус корабля.

Вот появляется в кают-компании штурман Лютер. На нем – мокрый дождевик, фуражка нахлобучена на самые уши, ремень спущен под подбородок, ноги – в высоких резиновых сапогах. На шее висит на ремешке цейссовский бинокль. Он потирает озябшие руки и бухается в привинченное у обеденного стола кресло.

– Вестовые, чаю! – кричит он.

Через некоторое время появляется вестовой Гусев, с бледно-зеленым лицом. В одной руке он держит стакан, завернутый в салфетку, другой – хватается за попадающиеся по пути пиллерсы и, широко расставив ноги, балансируя, несет чай Лютеру.

– Что, Джекуля, укачался? – спрашивает Лютер Джека, грустно смотрящего на него из угла дивана, на котором он лежит. Джек дважды хлопает хвостом по кожаной диванной обивке.

– Да, брат, собачья, можно сказать, погода, – говорит Лютер, отхлебывая чай из стакана, который он держит обеими руками, наваливаясь грудью на стол.

Джек совершенно не согласен с эпитетом, который употребил штурман для характеристики погоды. Почему такую отвратительную погоду люди называют собачьей? Этого даже такой умный пес, как Джек, понять не может…

Погода перестает быть собачьей, когда «Хивинец» подходит к Плимуту.

В Девонпорте стоял и разоружался старый приятель «Хивинца» – английский крейсер «Диана». Его старший офицер Кенди и pay-master Браун приехали на «Хивинец» обедать, и первым, кто их встретил у трапа, был их старый знакомец – Джек.

– How do you do, Джек? – приветствовал его радостно Кенди, и Джек ответил ему таким жизнерадостным лаем, который лучше всяких слов говорил: «Thank you, very, very well». Помахивая кисточкой своего хвоста, он побежал вперед, указывая приехавшим дорогу в кают-компанию, которую они и без джекиной указки очень хорошо звали.

Побывал он в Плимуте и на берегу.

На одной из плимутских улиц он встретил урода с приплюснутой мордой, с вылезающими наружу клыками и полувысунутым языком, с могучей выпученной грудью, на крепких коротких ногах. Урода вел на цепочке какой-то английский дядя. Когда Джек, по принятому хорошему собачьему тону, подбежал к нему, чтобы его обнюхать и познакомиться поближе, собачий урод так грозно на него зарычал и показал ему такие страшные зубы, что Джек в ужасе шарахнулся в сторону, под защиту взявшего его с собой ревизора, и долго с недоумением оборачивался и глядел вслед уроду. Ему еще ни разу не приходилось встречаться с чистокровными бульдогами.

В Шербуре у Джека был последний заграничный роман, с легкой потасовкой с французскими кобелями.

Когда «Хивинец» проходил Кильским каналом, из Брунсбютеля в Киль, Джек развлекался тем, что переругивался с борта корабля с немецкими собаками, которых он замечал на берегах канала. Он предчувствовал, что в недалеком уже будущем все немецкое станет врагом русского.

Но вот, наконец, и Либава. Кончился длинный путь. В далеких и таких приятных воспоминаниях остались и теплый Крит, и крутая гора Малакса, и пыльное шоссе в Канею, и мимолетная жена в маленькой турецкой деревушке – Тузле. Либаву он не помнит совершенно, покинув ее шесть лет тому назад глупым неуклюжим щенком с мутными глазами. А ведь шесть лет, это – пол собачьей жизни!