Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Улицы старой Либавы также узки и извилисты, как в Канее, но там не было этого чудовища трамвая, который занимает по ширине чуть ли не пол-улицы, и когда катится, то гремит так, как не гремят десять тысяч ослов, груженых оливками. А какая масса здесь дядей, так же одетых, как и подшкипер Рулик, с которым он идет по Песочной улице! И Рулик через каждые десять шагов останавливается, здоровается за руку со встречным дядей и подолгу о чем-то с ним беседует. Все было бы хорошо, если бы не эти противные трамваи.

Вот снова, с грохотом и звоном, мчится это чудовище. Джек пугливо жмется к ногам Рулика. Но что это? He Чиф ли это сидит там, внутри? Ну, конечно же, Чиф! Джек сразу же перестает бояться грохочущего чудовища, и с громким и радостным лаем кидается вдогонку.

Откуда было знать бедной собаке, не умеющей читать, что внутри этого гремящего и звенящего вагона вывешены плакаты, на которых четко написано крупными красными буквами:

Жизнеопасно

Lebensgefahrlich

dzihvibu draudochi

вскакивать и выскакивать на ходу трамвая.

Вот увидел его из окна и Чиф, и высунувшись, что-то кричит ему. Сквозь грохот мчащегося вагона он не слышит, что кричит ему Чиф. До слуха доносится лишь его имя, и он наддает ходу. А вот и передняя площадка. Ах, черт возьми, как быстро мчится этот противный трамвай! Джек летит стрелой… Вот он поравнялся с передней площадкой… Еще одно усилие, и он вскочит на ступеньку. От страшного напряжения и быстрого бега глаза его туманятся слезой, красный язык сильно высунулся и болтается на бегу из стороны в сторону. Ну, раз, два, и…

Ах, Джекуля, Джекуля, ведь ясно же сказано – dzihvibu draudochi…

Когда Джека перенесли в ближайшую лавку, Чиф поскакал искать ветеринара.

Диагноз ветеринара, курчавого горбоносого брюнета, был – перелом тазовых костей и сильные ушибы всего тела. При хорошем уходе и лечении останется жив.

– А есть ли в Либаве собачья лечебница? – спросил Чиф.

– Ну, вы знаете, до такого прогресса мы еще не дошли, – ответил брюнет, ловко пряча в жилетный карман полученную ассигнацию.

Чиф поспешил вернуться на корабль, оставив Джека с Руликом в той же лавке, куда его перенесли с места происшествия. На корабельном совете было решено отправить Джека с первым же срочным поездом в Петербург, командировав туда же и Рулика, в качестве сопроводителя.

Джек вернулся на «Хивинец» через два месяца, калекой. Он с трудом ходил и целыми днями лежал, положив морду на вытянутые передние лапы, и умными грустными глазами провожая входящих и выходящих из кают-компании своих друзей. В хорошую погоду он плелся на верхнюю палубу и часами лежал на шканцах, грея на солнце поломанные собачьи кости.

Вскоре я покинул «Хивинца».

Прошел год. В один из душных дней петербургского лета я ехал по Николаевскому мосту на Васильевский остров и, взглянув на Неву, увидел вдруг знакомый силуэт стоявшего на якоре ниже моста военного корабля. Это был «Хивинец». Я приказал извозчику ехать на пристань Финляндского пароходства; там отпустил его, и, наняв ялик, поехал на «Хивинец». Я уже не нашел на нем большинства из своих соплавателей по Средиземному морю и стоянке на Крите. Не нашел на нем и Джека.

– А где Джекуля? – спросил я.

– Джек с месяц тому назад приказал вам долго жить, – ответил чей-то равнодушный голос. Он принадлежал одному из назначенных незадолго до того на «Хивинец» офицеров. Он не плавал с нами в критских водах.

Контрабандисты

Эх, старина, старина! Что за радость, что за раздолье падет на сердце, когда услышишь про то, что давно, давно, и года и месяца нет, делалось на свете!

Гоголь

Глава первая, в которой читатель знакомится с Петергофской военной гаванью и одним из способов нарушения законов Российской империи

В парке еще щелкают соловьи, и золотой купол далекого Исаакия только начинает поблескивать в лучах невидимого еще из Петергофа солнца, как из «холодного дома» показывается лейтенант Накатов, командир охранного катера № 2, дежурного в тот день корабля.

«Холодным домом» назывался небольшой, двухэтажный деревянный дом, построенный в Петергофской военной гавани для офицеров морской охраны. Так как он предназначался для летнего проживания в нем офицеров, вернее – только на время пребывания в Петергофе царя, то первые годы его существования в доме не было печей. Пребывание же на даче Государя, очень любившего Петергоф, особенно в те годы, когда царская семья не ездила в Крым, обычно затягивалось до глубокой осени, зачастую до первых морозов. Офицеры морской охраны, жестоко мерзнувшие в своем доме, прозвали его «холодным». Впоследствии в нем были поставлены печи, но прозвище «холодного дома» так и осталось за ним на веки вечные.

Выйдя из дома, Накатов останавливается и окидывает взором знакомую ему картину.