Четырнадцать дней

– Да уж, и она из нас отбивную делает! – согласился Дэрроу.

– Мы все попали в мясорубку, – заметил Евровидение, демонстративно потягивая мартини. – Или, точнее, мы жертвы среди мирного населения на войне.

– По крайней мере, мы живы, – отозвалась Дама с кольцами. – Пока.

– Сдается мне, рано или поздно чума доберется и до нас, – заявила Флорида. – Проникнет в здание, заразит воздух, и нас всех отвезут в Пресвитерианскую больницу на «скорых» с завывающими сиренами. Вот уж куда я не хотела бы снова попасть!

– Давайте признаем, что в этом здании мы все неплохо соблюдаем карантин, – вмешалась Мэн. – Никто не заходит и не выходит. Даже я.

Я попыталась поймать ее взгляд. Интересно, удалось ли дозвониться, как она обещала? Однако она не смотрела в мою сторону, и я решила подойти к ней после посиделок: не хотелось посвящать остальных в мои личные дела.

– Скоро все закончится, – заверил Евровидение с натужной жизнерадостностью. – Нужно лишь немного продержаться. Мы достигли прогресса в борьбе с вирусом.

– Прогресса? – проворчал Рэмбоз. – В самом деле? Вы это называете прогрессом? Что за дурацкое слово! По факту прогресс – это всего лишь выдумка, которой каждое поколение оправдывает текущие невежество, страх и предрассудки.

– Хуже того, мы откатываемся назад! – поддержала Кислятина. – Вы только посмотрите на расистов MAGA![59] Повыползали, как тараканы в темноте, после того как Рыжий Клоун выключил в Америке свет!

– В каждую эпоху на сотню глупых и невежественных приходится лишь один просвещенный и образованный, – заметил Рэмбоз. – И ради поддержания этого соотношения изобрели идеальную экономическую систему под названием «капитализм».

Тоже мне, коммунист нашелся, обхохочешься! Да он понятия не имеет, что такое коммунизм на самом деле. Отец неистово ненавидел коммунистов и в детстве много рассказывал мне про их жестокость.

– Да ладно, все не так уж плохо, – вмешался Евровидение. – Кое-что меняется к лучшему. Я бы не хотел вернуться в пятидесятые. Вы только вспомните, как в те времена обращались с такими, как я.

– То есть так же, как по-прежнему обращаются с другими, – вставила Кислятина.

– Я тоже думаю, что мы продвинулись вперед, – сказал Дэрроу. – Содомитов уже не сжигают на костре, а черных рабов освободили.

– Нет, нет и еще раз нет! – Рэмбоз потряс головой так, что его седые волосы встопорщились нимбом. – В наши дни мы по-прежнему столь же невежественны, как во времена, когда голыми обезьянами лазили по деревьям, поедая змей и кузнечиков. И останемся такими же жестокими и тупыми, когда будем жить в городе из хрустальных башен на альфе Центавра. Все тот же отвратительный, презренный человеческий род.

– О, среди нас есть отъявленный циник! – Евровидение не сумел сдержать прорезавшееся в голосе раздражение. – Ну что ж, давайте начинать?

– Какая жалость! Некоторые настолько погрязли в страхах, что не способны оценить прекрасное в человечестве, – не унималась Дама с кольцами.

Рэмбоз продолжал трясти головой.

«Он питается своими сожалениями», – написал про Рэмбоза Уилбур, и я начинала понимать почему.

– Да хватит вам болтать! – не выдержав, рявкнул Евровидение. – Кто расскажет историю?

– Именно это я и собирался сделать! Мне есть что рассказать, – невозмутимо заявил Рэмбоз. – Про Вьетнам. Про то, как радикально изменилось мое сознание. И как я стал журналистом.

– Радикально изменилось сознание? – В голосе Поэта послышались явные нотки опасения, а некоторые из присутствующих закатили глаза.

– А давайте! – согласился Евровидение.

* * *

– Мне было одиннадцать, когда мать увидела рекламный листок с объявлением, что «Уэллсли ньюз» набирает разносчиков газет, и стала говорить: мол, пора бы тебе стать полезным членом общества, а не болтаться без дела. Она не давала мне покоя, и в конце концов как-то после школы я пошел в офис «Уэллсли ньюз» – в похожее на сарай здание позади автосервиса. Я постучал, и в ответ раздалось рычание – громкий голос с сильным бостонским акцентом, – которое я принял за приглашение войти. За металлическим столом сидел огромный толстый мужик, одетый в слишком маленькую футболку, из-под которой выпирало волосатое брюхо. В нос ударило вонью.

«Ну?»

«Я слышал, вам нужны разносчики газет», – сказал я. «Ты где живешь?» Он кивнул на огромную карту Уэллсли с каждой улицей и каждым домом, покрывавшую всю заднюю стену сарая.

«На Вейн-стрит, десять».

«Да не болтай, черт возьми, а покажи на карте!»

Я показал.

«Велик есть?»

«Да, сэр».

«Заполни заявление. Начнешь с понедельника».

«Э-э-э… А сколько я буду получать?»

«Пятьдесят центов в день, шесть дней в неделю. В воскресенье выходной. Квитки будешь приносить сюда по субботам, с двенадцати до двух, чтобы получить свои три бакса. В полшестого утра мы будем доставлять к твоему дому пачку газет, ты должен их развезти до половины седьмого. Впихни газету за москитную сетку или оставь на крыльце, но не бросай на газон! Понятно? Бросать нельзя!»

«Ясно, сэр, бросать нельзя».