Четырнадцать дней

Для молодого многообещающего драматурга гарантированная работа оказалась большим благом. Став пайщиком, Шекспир в течение года закончил две свои самые популярные пьесы «Ромео и Джульетта» и «Сон в летнюю ночь». В последующее свободное от чумы десятилетие он продолжал сочинять по две-три пьесы в год, и все они были куда лучше написанных им в качестве внештатного драматурга. В 1598 году его пригласили стать пайщиком театра «Глобус».

Если бы в 1592 году блохастая бешеная крыса, носитель чумной палочки, пробежала по другому грязному переулку в Лондоне, возможно, имя Шекспира упоминалось бы лишь в примечаниях, а вместо него в качестве величайшего английского драматурга мы бы восхваляли Томаса Уотсона – или какого-то еще, ныне неизвестного, выскочку.

Кто-то теряет в пандемии здоровье, источник заработка и семью, а кому-то везет больше. Я не нахожу объяснений, почему эта альтернативная история о Шекспире и чуме до сих пор не стала ковидным мемом.

* * *

– Интересно, насколько сильно на историю человечества повлияли блохастые бешеные крысы? – задумалась Дама с кольцами.

– И сколько молодых писателей прямо сейчас умирают от ковида? – вставил Поэт. – Не успев одарить мир своими талантами. Это наша собственная «Элегия на сельском кладбище»[65].

Я понятия не имела, о чем он толкует.

– Ковид убивает в основном стариков, – вмешалась Мэн, затем, оглянувшись и увидев шокированные лица, торопливо добавила: – Разумеется, смерть пожилого человека не менее печальна, чем смерть молодого.

– Да ну! Мне шестьдесят пять. Если я умру, это будет печально. А если она, – Дама с кольцами показала большим пальцем на Хелло-Китти, – это будет трагедия. Особенно если продолжит прикладываться к канцерогенной штучке.

Хелло-Китти сделала глубокую затяжку из вейпа и выдохнула прямо в сторону Дамы с кольцами.

– Мы не знаем, к чему приведет ковид: вирусы мутируют, – объяснила Мэн. – Именно поэтому все здесь должны носить маски.

Она огляделась. Среди присутствующих еще хватало тех, кто не прикрыл нос и рот.

– Маски мешают есть, пить и говорить, – заявил Евровидение. – И дышать тоже.

Он входил в число упрямцев, не желающих закрывать лицо. Как и я. Где мне маску найти? Выйти из дома и заразиться ковидом, подравшись с кем-нибудь в аптеке за последнюю на прилавке? Смешнее не придумаешь! Кроме того, попробуйте поговорить с закрытым лицом!

И тут женщина, сидевшая в плетеном кресле возле стены с граффити, достала сверток. Она еще ни разу не подавала голос, и я терялась в догадках, кто же она. Наверное, Танго из 6В. Она встала и, встряхнув, развернула ткань, оказавшуюся кухонным фартуком – самодельным и очень плохо сшитым, с узором из дурацких голов цыплят.

– А это еще что? – удивился Просперо.

– Фартук. И возможно, идея для нашей группы, – улыбнулась Танго.

– Боже правый! – воскликнул Евровидение. – Он запросто выиграет соревнование на звание самого уродливого фартука.

– Спасибо, я сшила его на уроке домоведения полвека назад. Бедному фартуку просто катастрофически не повезло. Как только я приступила, как только прикоснулась к уродливой синтетической ткани, как только стала тратить время (а всего ушло восемнадцать часов), пытаясь вдеть нитку в чертову иголку, так тут же все и пошло насмарку. Я постоянно облизывала кончик нити, пытаясь сделать его как можно тоньше, но почему-то с каждым разом ушко иглы оказывалось все уже. И вскоре стало ясно, что дело кончится слезами, а истинной жертвой будет несчастный фартук.

Она подняла его повыше, давая нам разглядеть. За сюрреалистически висящими в пустоте куриными головами виднелся крохотный курятник в искаженной перспективе.

* * *

– Дело было в семидесятые годы на Лонг-Айленде, в городке, про который вы вряд ли слышали. Мальчишки увлекались мальчишескими вещами, а девчонки – девчачьими, вот и все. Я не разделяла классические интересы ни девочек, ни мальчиков. Кройка и шитье меня совершенно не волновали.

Впрочем, на занятиях все было не так уж плохо. Напротив меня сидела очень классная девочка – назовем ее Дженнифер Эспозито. Каждый день она приходила на урок, благоухая так, словно облако марихуаны опустилось на город, как радиоактивные осадки.

Однажды, когда нам следовало заниматься шитьем фартуков, Дженнифер спросила меня:

«А ты слышала новую песню „Американский пирог“»?

Я и правда ее слышала, благодаря старшей сестре, которая купила пластинку. Сидя за одной партой на уроке домоведения, мы с Дженнифер Эспозито совместными усилиями восстановили текст, написанный Доном Маклином, словно два знатока поэзии, изучающие одиннадцатую песнь «Божественной комедии».

«…И голос, исходивший от нас с тобой…» – процитировала я вслух с максимальной выразительностью. Потом мы обе сидели молча и размышляли над смыслом этих слов. «Я думаю, – сказала я Дженнифер, – речь идет о том, что искусство предназначено для всех. Оно исходит от нас всех».