Четырнадцать дней

Мальчишки тем временем занимались в классе напротив. Я им нисколько не завидовала. Из их мастерской доносился такой рев, словно там проходили автогонки «Дейтона-500». Я до сих пор испытываю необъяснимую гордость, когда использую даже самые простые слова, обозначающие инструменты. Недавно я сказала мужу: «Ручка на ящике разболталась. Я думаю, нам нужна отвертка Филлипса».

Я обожаю, как звучит «отвертка Филлипса». Кто такой Филлипс? Почему в его честь назвали отвертку? Это как если бы в вашу честь назвали звезду или комету, только более приземленно. Я вам так скажу: в мою честь ни одну иголку не назовут. И нитку тоже. Единственный фартук – вот и все, что я сумела сделать на уроках домоводства в былые времена. Из меня не вышло женщины, обожающей шить или вязать и рукодельничающей ради отдыха или удовольствия или чтобы чего-то достичь.

Меня тошнит от одной мысли о магазине товаров для рукоделия. Если бы вы мне прямо сейчас сказали: «Вот тебе двадцать долларов, сходи в магазин тканей и купи отрез с узором из кукурузных початков», я бы послушно пошла и купила. Однако как только я вхожу в такой магазин, мне становится плохо от запахов шерсти, клея и тканей. От запаха шитья – запаха рукоделия. И почему-то мне от этого грустно.

Мой фартук имел запах, когда был всего лишь отрезом ткани – просто куском материала, который пока ни во что не превратился. Точно так же и я, в свои тринадцать лет, сидя напротив Дженнифер Эспозито на уроках рукоделия, еще ни во что не превратилась. Не определилась между женским рукоделием и мужской мастерской. Не стала ни плохой, ни хорошей. Я еще не знала, что я собой представляю. Мы все начинаем как отрез ткани, и наша задача – превратить себя в нечто значимое, или полезное, или прекрасное, или уникальное. Мне понадобилось для этого много лет. Я так и не полюбила свой фартук, но долгие десятилетия его хранила. Каким-то странным образом он напоминал мне про то, какой я была до того, как стала кем-то.

Иногда я вижу себя в том классе: покрытый плиткой пол, стены из шлакоблоков, лампы дневного света над головой той полной надежд девочки, которая еще не знает своего места в мире. Да и откуда бы она его знала? И никто не знает. Передо мной разложен мой фартук, словно пациент под наркозом на операционном столе. На ткани узор из куриных голов и курятников. Я хранила его, но ни разу не надевала: ни когда «пекла» замороженную пиццу для шумной компании школьных друзей, ни позднее, когда из подростка превратилась во взрослую женщину, стала матерью и готовила целые ужины, доставая блюда из духовки со словами «Осторожно, горячо!», пока дети прыгали вокруг. В те времена я обходилась без фартука – и сейчас обхожусь. Я готова рискнуть.

Она снова подняла фартук.

– Вчера вечером я долго думала про всякое разное, в том числе про этот фартук, и откопала его в шкафу. Я готова рискнуть и обойтись без него: пусть будет как будет. Однако к ковиду у меня другое отношение. Риск открывает вам больше возможностей, но эта зараза нас всех уничтожит. Так что вот… – Без лишних слов, она достала пару больших ножниц из стоявшей рядом корзинки и принялась отрезать куриные головы. – Те, кто умеет шить, возьмите себе несколько лоскутов и принесите завтра маски для всех.

Она продолжала резать фартук, складывая кусочки стопкой на подлокотнике. Мэн внимательно оглядела всю компанию, оценивая, кто нуждается в дополнительных аргументах.

– Маска не так уж сильно и мешает, – заверила она. – Мы все должны носить маски. Поверьте мне, я знаю.

– Ага, и постарайтесь поместить куриную голову прямо на месте рта – для максимального покрытия, – хмыкнула Хелло-Китти.

– Для максимальной нелепости! – отозвалась Дама с кольцами. – Нет уж, спасибо. Я предпочитаю «Эрмес»!

Она погладила свой дизайнерский платок.

– Если вы принесете ваш «Эрмес» в жертву ковиду, то сделайте масочку и для меня, – попросил Евровидение. – Куриц я ни за что не надену.

– Порезать на куски «Эрмес»? Да ни в жизнь!

Все замолчали, слышалось лишь деловитое щелканье ножниц.

– Кто-нибудь еще, кроме меня, ненавидит ту песню? – внезапно спросил Вурли.

– «Американский пирог»? Я думала, ее все обожают! – отозвалась Королева.

– Четыре затасканных аккорда! – фыркнул Вурли. – Бренчание на гитаре на уровне школяра, безумная рифмовка в тексте – да какого черта? И в такой песне предполагается некий глубокий смысл? Послушайте настоящую музыку! Например, Сачмо[66]

, Билли Холидей или Колтрейна. Малера, на худой конец!

– Так ведь речь о фолк-музыке, вроде как, – ответил Евровидение. – Она и должна быть простой.

– Нет! – Вурли цыкнул зубом. – Хорошая фолк-музыка никогда не бывает простой, она прорастает из души людей, из их жизни и страданий. «Американский пирог» – это музончик для привилегированных белых хиппи.

– Ой! – фыркнул Евровидение.

Я никогда не слышала ни про песню, ни про певца, да и, честно говоря, оно мне на фиг не надо.

– Ладно, вместо того чтобы ругать Дона Маклина, давайте послушаем какую-нибудь историю! – продолжил Евровидение с серьезным видом.