Чингиз Айтматов

Да, юноша Сейит с самого начала станет свидетелем, невольным соглядатаем за взаимоотношениями Данияра, угрюмого и молчаливого фронтовика, и весёлой, жизнерадостной снохи, к которой он сам испытывает некие полудетские нежные чувства, превращающиеся после побега возлюбленных в безотчётную тоску, невероятное опустошение, в острейшее желание заполнить чем-то эту вдруг обнаружившуюся душевную пропасть. Чтобы чем-то заглушить тоску и отчаяние, он решает воспеть эту историю двух людей, воспроизвести её в красках, стать художником. Так отчаяние, глубокая душевная травма, ощущение раннего одиночества, потеря духовной опоры, становится её же — этой опоры — неожиданным обретением. В повести возникает удивительная атмосфера сопереживания и в то же время острого драматизма, соучастия в этой любовной истории. Вот почему уместно повторить, что главное в повести — это не столько любовь между Данияром и Джамилей, сколько духовная драма самого Сейита, осложнённая разнообразными психологическими, неизжитыми племенными комплексами. Юношу отделяет от Джамили невидимая стена близкородственных связей, он всё время балансирует на очень тонкой грани смутного влечения, ревности и стыда. Тонко чувствуя это обстоятельство, писатель сложные душевные движения героя целомудренно оставляет без подробного анализа; он отдаёт предпочтение исключительно поэтической символике, интуитивным ощущениям, создавая дискурс недосказанности и нераскрытого контекста, хотя в конце повести Сейит всё-таки называет уходящую с Данияром Джамилю «любимой». Фрейд назвал бы это состояние «перверзными душевными движениями», то есть страданиями, причиняемыми определёнными симптомами.

В повести «Прощай, Гульсары!» есть такие строки: «Гульсары смирно стоял, прикованный к одному месту, а его кто-то искал. Он слышал ржанье маленькой гнедой кобылицы, той самой, вместе с которой вырос и с которой всегда был неразлучен. У неё белая звезда во лбу. Она любила бегать с ним. За ней уже стали гоняться жеребцы, но она не давалась, убегала вместе с ним подальше от них. Она была ещё недоростком, а он тоже не достиг ещё такого возраста, чтобы делать то, что пытались сделать с ней другие жеребцы.

Вот она заржала где-то совсем поблизости. Да, это была она, он точно узнал её голос. Он хотел ответить ей, но боялся раскрыть издерганный, опухший рот. Это было страшно больно. Наконец она нашла его. Подбежала лёгким шагом, поблескивая при луне белой звёздочкой во лбу. Хвост и ноги её были мокрые. Она перешла через реку, принеся с собой холодный запах воды. Ткнулась мордой, стала обнюхивать, прикасаясь к нему упругими тёплыми губами. Нежно фыркала, звала его с собой. А он не мог двинуться с места. Потом она положила голову на его шею и стала почёсывать зубами в гриве. Он тоже должен был положить голову на её шею и почесать ей холку. Но не мог ответить на её ласку. Он не в состоянии был шевельнуться. Он хотел пить. Если бы она могла напоить его! Когда она убежала, он смотрел ей вслед, пока тень её не растворилась в сумеречной тьме за рекой. Пришла и ушла. Слёзы потекли из его глаз. Слёзы стекали по морде крупными горошинами и бесшумно падали у ног. Иноходец плакал первый раз в жизни».

Но эти слова Айтматов напишет гораздо позже, а в «Джамиле» он больше касался духовных, эмоциональных сторон любви. Эта любовь пробудила в Сейите поэта, художника, который теперь совершенно по-другому смотрит на мир, на людей, на самого себя, на брата. Твёрдо решив, что уедет в город, он пускается в собственное интеллектуальное приключение, ищет свой собственный путь в жизни.

«Я впервые почувствовал тогда, — исповедуется лирический герой, — как проснулось во мне что-то новое, чего я ещё не умел назвать, но это было что-то неодолимое, это была потребность выразить себя. Да, выразить, не только самому видеть и ощущать мир, но и донести до других своё видение, свои думы и ощущения, рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел это делать Данияр. Я замирал от безотчётного страха и радости перед чем-то неизвестным. Но я тогда ещё не понимал, что мне нужно взять в руки кисть.

Я любил рисовать с детства. Но песни Данияра всполошили мою душу. Я ходил точно во сне и смотрел на мир изумлёнными глазами, будто видел всё впервые....

Глядя на Джамилю, мне хотелось убежать в степь и криком кричать, вопрошая землю и небо, что мне делать, как мне побороть в себе эту непонятную тревогу, и эту непонятную радость. Мной овладело то самое непонятное волнение, которое всегда приходило с песнями Данияра. И вдруг мне стало ясно, чего я хочу. Я хочу нарисовать их»[15].