Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

«Преступный авторитет Свирид незаметно стал втягивать меня в свое окружение, в состав своей братвы. Конечно, я не мог стать блатным, потому что вором никогда не был, да еще и служил в армии. Но Свирид был очень ловким в обыгрывании нужных ему дел и формировал надежную группу из бойцов и атлетов. Иногда он приглашал почифирить среди братвы, иногда организовывал сходку для так называемых независимых мужиков, среди которых числился и я. В этих местах жить вне системы координат немыслимо: каждый принадлежит к определенной касте и принадлежность эту необходимо подтверждать, как квалификацию. В тюрьме и колонии звания не присваиваются навсегда, как, скажем, мастер спорта. Кроме, конечно, одного – ярлык принадлежности к опущенным выдается тут раз и навсегда.

Я не мог не признать, что Свирид, этот лихой представитель воровской когорты, обладал многими качествами, которые выделяли его из примитивной массы налетчиков и злодеев. Он был тертым калачом. Вкрадчивая, лисья деликатность, природная способность к дипломатии, несомненная проницательность произвели на меня впечатление. Все это можно умножить на жизненный опыт и годы, проведенные за решеткой. Разумеется, он был ловким актером, а хитрость и беспощадность одинаково сочетались в нем, формируя смысл коротких и емких речей. Но он жил не столько по традициям сходки, сколько по собственным принципам, и это подкупало более всего. Он, например, никогда не ругался матом и никого не оскорблял. Зато все вокруг знали: если уж Свирид что-то сказал, пообещал или, тем более, пригрозил, обязательно выполнит. Я поражался тому, что даже в таком ограниченном и не ведающем компромиссов мире он создал вокруг себя вполне жизнеспособное пространство, возможность находиться в согласии с собой. Это было для меня важно, потому что я ясно чувствовал – тюремный барак, в принципе, также чужд ему, как и мне. Что ж, я был внимателен, а армейская школа сослужила мне хорошую службу. К развлечениям, даже таким безобидным, как карты, нарды или домино, был равнодушен. Если попадалась достойная книжка, я с удовольствием забывался. Так я неожиданно для себя одолел несколько внушительных томов Толстого и Чехова, но особенно оценил О’Генри, который и сам провел за решеткой несколько лет, да к тому же грешил беспробудным пьянством. Да и вообще, я мало с кем общался, жил замкнуто и подчеркнуто отстраненно, судьбами несчастных, опустившихся, невинно осужденных или попавших сюда по глупости не интересовался – у меня была своя загубленная, вывороченная судьба. Никто ни разу не бросил мне предостерегающе: «Следи за базаром!» Ведь я и так следил, тщательно выверяя все то, что собирался сказать. Короче, стал жить по понятиям, в душе презирая и свою исковерканную жизнь, и эти сами понятия. Я тосковал даже по войне, где в борьбе со страхом смерти добывалось геройство. Тут же преодоление этого основного человеческого страха даровало всего лишь сносное существование.

Не знаю, заметил ли Свирид мое апатичное, обескровленное, как у призрака, нутро. Если да, то он оказался превосходным психологом. Он сумел слегка подживить мой иссякший жизненный аккумулятор. Оценивая этого своенравного, самовлюбленного и одновременно оптимистичного человека с прогорклым внутренним миром и крепким жизненным стержнем, я осознал причину симпатии к нему большинства арестантов. В нем присутствовала какая-то непостижимая уверенность в отношении будущего, он, подобно пастырю, понятным арестанту языком рисовал буйные, как штормящее море, перспективы. Он излучал надежность, которая в зоне считается базовой ценностью. Правда, Свирид осуждал оступившихся без сожаления, относясь к человеческой жизни, как к жизни собаки или кошки. Но интуитивно я понимал: в том извечно агрессивном, шизоидно-истеричном мире по-другому попросту было нельзя. Что ж, он обладал необходимой тюремному козырю харизмой, а я просто привык служить, причем верховному жрецу. И оттого возник этот странный альянс. Потому что для лидерства в этом темном царстве еще нужна четкая идея, концепция, а этого у меня не было и в помине.

Но я знал, что я сильнее их, и они, эти мрачные и бесстрашные босяки, тоже это знали. Они всегда были готовы к тюрьме, я же оставался воином, готовым в любой момент умереть. Хотя существовало нечто, роднившее нас – сознательный отказ от собственности и мирского уюта. Мы жили исключительно сегодняшним моментом.

Жизнь, пусть и бесцельная, бестолковая и лишенная содержания, все же тянулась.