Что было пороками, стало нравами

Ограничусь несколькими штрихами, дающими общее представление об эротическом поведении молодежи. Несмотря на широко проповедуемую идею абстиненции, она фактически не приобрела сколько-либо значительных сторонников среди мужчин: в Харькове таковых оказалось 12%, в Юрьеве — 29%, в Москве — 34%. На шкале мотивов сдерживания от нелегитимных практик выделялись следующие (по мере уменьшения удельного веса): «добрачная связь противоречит нравственным убеждениям», «испытываю физическое отвращение к вагинальному контакту», «боюсь заразиться венерическими болезнями» и «сомневаюсь в удачном исходе полового акта». Иное дело женщины — подавляющее число незамужних курсисток (90%) воздерживались от генитальных контактов, но в то же время не так много девушек избегали эротических практик вообще. Почти 40% курсисток практиковали «петтинг» (petting); мало того, каждая четвертая испытывала от такой манипуляции удовольствие (orgasmys). Внегенитальную сексуальность стимулировали в равной мере четыре фактора, а именно: «невозможность вступить в брак», «страх забеременеть», «отвращение к коитусу (coitus)», «желание сохранить девственность к моменту оформления законного союза». До совершеннолетия отметили сексуальный дебют более половины мужчин, из общего числа заявивших о наличии данного опыта к моменту опроса, и соответственно — каждая третья женщина. Побудительные мотивы первого полового акта у студентов и студенток, как и следовало ожидать, — разнятся. Мужчины ссылаются в большинстве своем на «соблазнение» противоположным полом, «пример товарищей» и только затем — «искреннее увлечение»; женщины — на «любовь», «увлечение», «соблазнение» и «личную инициативу». Побуждения коррелируют с типом партнера. Студенты по преимуществу указывали на «проститутку» и «прислугу», реже — «замужнюю женщину». У курсисток этот ряд короток — «товарищ» или «случайный» знакомый. Можно полагать, что только незначительное число молодых людей имели постоянные и регулярные контакты (см.: Кузнецова 1999: 16—17).

Уверен, никто из исследователей не питал особых иллюзий относительно всего корпуса эмпирических свидетельств: полевой материал лишь в первом приближении очертил реалии сексуального взаимодействия одного из социальных слоев молодежи — студенчества, да и то скорее мужской его части. И тем не менее начало массовым опросам было положено, что вселяло надежду (вполне себя в дальнейшем оправдавшую) на продолжение и расширение удачного опыта.

Активное переосмысление

значимости и направленности сексуальных практик и, как следствие, нарастание «размытости» традиционной этики нашли свое отражение в отечественной художественной литературе на рубеже веков и, право же, не только в бульварной, о чем писала Л. Энгельштейн. В критической литературе начала 20-го столетия отмечалась «сгущенная атмосфера половой распущенности» (см.: Тригорин 1909). Больше того. Созвучные оценки сексуальной морали давались представителями разных европейских культур. Воспроизведу, к примеру, логику доктора Кейра: «Одной из самых важных причин извращения половой цели во Франции является художественная литература. За последние двадцать лет французские романтики, по-видимому, задались целью осквернить, унизить нравственность и половую идею. Почти все романы неизменно трактуют об адюльтере с той разницей, что с некоторого времени адюльтер стали усложнять садизмом и содомским грехом» (Кейра 1904: 28). Что, собственно, скрывается за столь суровым приговором? Полагаю, раскованный и поливалентный поиск phisique de l´amour^{9}.

Так, А. Куприн в «Яме», В. Гаршин в «Надежде Николаевне» не просто повествуют о публичных домах, а представляют развернутую картину генезиса и типологию проституток, С. Сергеев-Ценский в рассказе «Мертвецкая» отдает дань некрофилии, Ф. Сологуб в «Навьих чарах» — мазохизму. Эксгибиционистка Леда Ан. Каменского не желает мириться с тем, что люди в угоду какой-то ложной культуре запрятали тела в полотняные мешки, и предпочитает являться к гостям обнаженная, в одних золотых туфельках (см.: Каменский 1907: 13).