Что может быть лучше плохой погоды. Тайфуны с ласковыми именами

– Когда именно?

– Когда Эванс прикажет мне остаться после работы. В

таких случаях, прежде чем уйти, я вызываю дежурного из проходной, и он запирает весь этаж, где находится кабинет

Эванса. Вы придете пораньше, наведете свои проклятые справки и вернетесь к себе, а когда я вызову дежурного, незаметно выскользнете.

– Это мне более или менее подходит, – говорю я. – А

где же риск?

– Риск в Эвансе. Он может в любой момент вернуться.

Это бывает редко, но все же бывает.

– А если вернется?

– Вам видней. Не я заваривал эту кашу.

– Где бы вы могли меня спрятать?

– Негде.

– Как «негде»? А чердак?

– На чердак нет лестницы. Да и лаз заколочен наглухо.

– Неужто в этой секретной комнате нет какого-нибудь шкафа или укромного уголка?

– Коридорчик и туалет. Но он не может служить убежищем, потому что Эвансу ничего не стоит заглянуть туда в любой момент.

– Ну хорошо. Риск я беру на себя.

– Вы так считаете…

– Только на себя, – повторяю. – Пока я буду беседовать с Эвансом, если он вдруг придет, вы сумеете ускользнуть.

Губы ван Альтена расползаются в какой-то мрачной усмешке, однако он ничего не говорит. Что касается меня, то настоящий риск я склонен видеть скорее вне этой операции.

– Конечно, я не гарантирую, что все произойдет завтра же, – замечает голландец. – Надо улучить момент.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Только имейте в виду, я не могу месяцами ждать, пока наступит этот момент.

– Я тоже. Положение, в которое вы меня поставили…

– Вы никогда не были в таком завидном положении: в одном шаге от счастья. Но только осторожнее, не сделайте шаг в обратном направлении. С того момента, как я покину ваше жилище до окончания операции, вы будете находиться под наблюдением.

– Только не пугайте меня, – рычит ван Альтен.

– Вы забыли сказать, как дадите мне знать.

– Точно в пять часов десять минут я позвоню вам по городскому телефону и скажу: «Извините, ошибка».

Впрочем, вы тоже забыли кое-что сделать. Деньги-то при вас?

– Нет, но у меня есть чековая книжка.

– Не желаю иметь дело с чеками. Это значит, я должен оставить в банке свою подпись.

– Какая разница? Если вы получите от меня сумму наличными, вы все равно дадите мне расписку.

– Никаких расписок и никаких чеков! – грубо обрывает меня ван Альтен. – Не собираюсь давать вам в руки документ.

– Но не могу же я тащиться по городу с карманами, которые по швам трещат от банкнотов…

– Раз идете за такой покупкой, не мешает деньги брать с собой.

– Откуда мне было знать, что вы запросите такую сумму? У меня есть двадцать тысяч.

– Давайте их!

Достав из боковых карманов две пачки по десять тысяч, я бросаю их на стол. Ван Альтен подбирает их с напускной небрежностью, но, прежде чем спрятать, ловко и быстро проводит большим пальцем по срезу каждой пачки, чтобы проверить их содержимое. Затем, осененный новой идеей, добавляет:

– А на остальные тридцать давайте чек.

– Не возражаю, – говорю. – Только отодвиньте свой стул, а то вы мне мешаете.

Он понимает, что я хочу сказать, и без слов отодвигается от стола. Переложив пистолет в левую руку, я заполняю чек.

– Предупреждаю, при втором взносе я потребую от вас расписку на всю сумму, – говорю я, подавая ему чек. –

Тогда вам уже нечего будет бояться.

– При условии, что вы отсчитаете мне восемьдесят тысяч наличными.

В финансовых операциях этот человек более упорный, чем Фурман-младший. Вопрос о том, хватит ли у него порядочности, как у того.

– Надеюсь, вы уже не собираетесь выходить сегодня…

– тихо говорю я, пряча пистолет.

– Куда мне, к черту, выходить?

– Дело ваше, но имейте в виду, на улице ужасный дождь. Вам надо беречься от простуды. И вообще в эти дни вы должны следить за своим здоровьем.

С этими словами я киваю ему на прощанье и ухожу.

А на улице в самом деле дождь льет не переставая.

Следующий день примечателен разве только тем, что в течение его не происходит ничего примечательного. И если я ждал, что какой-нибудь бледнолицый субъект в темных очках заглянет ко мне в комнату и, спросив «Как поживаете?», разрядит в меня пистолет, то мне приходится разочароваться. Никто ко мне не заглядывает, даже Райман. И время течет вполне в духе «Зодиака» – в молчаливом труде, в деловой обстановке пропахшей паркетином канцелярии.

Точно в пять, когда электрический звонок в коридоре напоминает нам, что, кроме канцелярской работы, на этом свете есть и другие радости, Эдит отрывает глаза от книги и спрашивает:

– Пошли?

– Ступай, я еще немного посижу, – говорю я в ответ, продолжая изучать бумаги, которыми обложился заблаговременно.

Женщина пожимает плечами: дескать, как хочешь, поправляет прическу, забирает всю свою движимость –

сумку, зонт, плащ – и уходит. То, что я задерживаюсь, несколько удивляет ее, однако она расценивает это как очередное проявление того холодка, который в последние дни неизменно проскальзывает между нами.

Через десять минут я складываю бумаги в ящик стола и жду еще немного, однако никто мне не звонит, чтобы сказать: «Извините, ошибка».

На другой день все повторяется с абсолютной точностью. На третий – тоже. Проходит еще несколько дней.