Что посмеешь, то и пожнёшь

Она резано взвизгивает.

– Гла-асност… – кисло тянет вагонная наша толстея. – Наплюйрализма бил… гласност бил… А консэксус… – картошка – нэту…

– Уйди через пять минут! – хрипит морёный дуб.[386] – Не наш ты, хачапур, пельмень! От меня до следующего дуба шагом марш! Отвинчивай отсюда!.. На шестой минуте – ё твою картошку! – задушу!

– Не успеешь, бесценный! – петушится машинист и моляще окидывает голову очереди. – Ты что, троганый? Или таракановки перехлебнул?

Очередь молча сдаёт назад. Уступает.

Дубчик снимает с запястья часы, держит перед глазами.

Ему кажется, секундная стрелка обманывает.

Он подозрительно пересчитывает за нею сонные секунды.

На отходе четвёртой минуты машинист с беременным чувалом приседает чуть благодарно перед капитаном и вприбежку несётся к паровозу, довольно припевая:

– У верблюда два горба-а,Потому что жизнь – борьба-а…

На рельсах машинист споткнулся и упал.

Прелая завязка лопнула. Мелкокалиберная, как горох, картошка ликующе брызнула во все стороны.

Весь хвост очереди угнулся подбирать ненаглядную картошку.

Капитан на кислом распутье.

С одной стороны, шестая уже минута стучит, а клоп всё здесь. С другой стороны, не у ларька, а совсем на новой, нейтральной территории. Душить? Не душить? Да и проездом он тут… Гость вроде. Гостя душить? Вроде как не по-кавказски…

Наконец, картошка вся в полном сборе, мешок прочно завязан.

Разомлелая радость разлилась по лицу машинистика.

С корточек он прилип спиной к мешку, ухватился обоими кулачками за хохолок, а поднять не может.

– Замечаточно… – оправдательно шепчет хмырик. – Спасибища вам, Михал Сергеич, за предупреждение, что в ближайшие год-полтора всех нас ждут трудные времена. Господи! Что мне год-полтора, когда у меня есть целый мешок картошки! Что всем нам год-полтора, когда мы целых семьдесят три откуковали! Хватили мурцовки![387]. Как «Отче наш» заучил я наизусть вашу дорогую указивку: «Надо их выдержать, пройти достойно этот крутой перевал в истории страны на пути к её большому и славному будущему». И выдержим, и пройдём достойненько! Не привыкать! И готовы строевым шагом войти-с в ваше славненькое, в ваше светленькое-с. Шаг наработали с семнадцатого. Стаж! Хватит состязаться в мычании! Хватит собирать шерсть с пупка. За дело!!!

– Клоп-демагог! – сердито пыхнул поджара. – Кто за тебя будет подымать твой мешок? Ну… музи-зюзи… Разве что по симпатии к тебе…

Морёный дуб схватил поперёк мешок, метнул к себе на горб.

Машинистик как держался за хохолок, так и держится, дурачась, завис у капитана за спиной.

Все хорошо засмеялись, захлопали:

– Вот так мульти-пульти!

– Вот так муроприятие!

– Стон со свистом!

Так под шлепоток понёс мускулан вразнокачку мешок и машиниста к паровозу.

– Вот «разутой социализм с человеческим лицом»! – крикнул кто-то. – Один везёт другого! Ну, страна мудряков!

Худобкий мушкетёр капитан спустился из кабины.

В шутке кинул наверх машинисту-побродяге:

– За такой стервис с тебя причитается стопарец… Нет! Полный ограничитель[388] мураша![389]

– Завезу к следующей очереди! Вот мы и пришли к солгасию.

– Лети, муля! Да не проскочи коммуну!

– Так точно, [390] Спасибо за помощь.

Невесть откуда взялась у магазинчика гармошка, и наш поезд отходил под частушки.

Под окошком плачет нищий,Подала советской тыщей.Бросил тыщу на песок,Просит хлебушка кусок.Перестройка, перестройка,Хорошо идут дела.Даже Рая ГорбачёваПоросёнка завела.По талонам – горькую,

По талонам – сладкую.Что же ты наделала,Голова с заплаткою!Не пойду я на работу,А пойду на танцы я.Нас Америка прокормит,ФРГ и Франция.

Дальше мы звенели на всех парах без единой остановушки.

Видимо, машинист давно картошки не ел.

Тихое изумление, замешанное на неясной тревоге, не давало мне отойти от окна. За окном встречно текли-лились места родней не назовёшь.

Сверкнула блёсткая петля дороги.

Каждый день во все три года я дважды проносился по ней.

В школу – из школы.

В школу – из школы.

Как заведённый.

Отозвался внизу весёлым, торопливым стуком мост через Натанебку.

Затолпились по обе руки знакомые дома.

Дремотная махарадзевская окраинка.

С ноющим сердцем глянул я на нашу спутницу, кивнул на окно.

– Махарадзе!

Она чужевато поморщилась.

– Генацвалико! Гдэ Махарадзе?

Я показал на мелькавшие корпуса званской чайной фабрики.

– Генацвалико! Махарадзе ми проэхали!

– Не могли мы Махарадзе проехать. В Махарадзе тупик.

– Она тоскливо пошатала головой:

– Эсчо про́шли год проэхали… Эсчо прошли год Махарадзе получил свои стари име Озургети… Вот! Дажэ написали!

Верхом она качнулась к разбитому окну.

Мы как раз остановились напротив вокзалика.

Над входной дверью болезненно белели буквы ростом в локоть:

ОЗУРГЕТИ

Я помог тётечке.