Что посмеешь, то и пожнёшь

– Кончай эти подхалимажные глупизди! Захлопни, одноклеточный, свою помойку и слушай! Прикрываем эту мутоту! Даю тебе, мелиоратор, сроку две недели. Упиливай отсюдушки! Делай срочный отскок! От-ру-ли-вай!.. Не уберёшься, педерастяпа, своим ходом – понесут вперёд чёрными пиночетками. Я уж постараюсь, будь спокоен… Мелко не покажется!.. У тебя ж, козлина вонючий, не то что рыльце в пушку – вся рожа в дерьме! Бабий везувец!.. Весь Везувий!.. Кто взлетел с пупка Кафтайкиной в райком комсомола? В райком партии, в этот гнилушанский рейхстаг? Даже в обком? Ты хорошенько помнишь своё восшествие на партпрестол? Не забыл ни один кривой этапчик своего большого пути?.. Кто за эфиопские налоги восстанавливал в партии жульё, покрывал всех гнилушанских ворюг? У меня в документиках всё ясно прорисовано кого, где, когда, за сколько… Кто из райкома комсомола, из райкома партии сделал пенисные корты? Может, ты разбежался и обком превратить в тот же пенисный корт или в бабслейленд? Не позволим-с! Пэцэ тебе!.. Думал, всю жизнь будешь с автоматом Калашникова бегать наперевес да мять заплесневелую горжетку кафтайкинскую? Думал, будешь без конца пари́ть вверх к новым чинам и попутно к высотам коммунизма? Отлетался Ленин в Разливе! Твоя вринцесса Кафтайкина срочно скурвилась под ноль, и седая прореженная горжетка по обкомовскому реестру оттранспортирована на склад готовой продукции[441]. Держать тебя здесь больше некому! Ну что, рейтинг глубоко упал и писькин домик осиротел?.. А то… Ишь, разлетелся! Тыр-пыр, едем на Таймыр! Жих-жих! Жих-жих! Чух-чух!.. Чух-чух!.. Чух-чух!.. Но до Таймыра не доехал. Керосинчику не хватило-с. А впрочем, может и хватить, если я похлопочу… Не будь чем щи разливают. Просись, поплавок унитазный, сейчас же куда поглуше пока своей волею… Отпускаю… Не злой я ровно две недели. Две недельки я могу с тобой покамасутриться…[442] Ты испаряешься с обкомовской широты – мне совершенно монопенисно,[443] что с тобой там. Я тебя не знаю! Секи момент…

– С такого разговора всё темно, как у негра в дупле… Ну зачем тащить сюда прошлое?.. Попал я в бидон… Я ж всю жизнь протолокся в глуши. И снова своей волей ломись туда же? Да как же проситься, отрыжка ты пьяного бегемота?

– А мне, ваше ничевошество, до лампочки Ильича!

– Ну ка-ак?!

– Просто… Муханизм простушка… Ну ты, болтунец[444]… Перевязал уже кобылку?[445]

– По полной программе.

– Вот и ладушки! А то привык чесать на низок.[446] Сейчас же, нирвана-нисшита,[447] топай к своему заву. Садани себя кулачком в волосатую сиську и восплачь… Не могу я, дубопляс, дорогие обкомовские ковры топтать! Недостойный я спермотазавр! Ж-ж-жалаю назад! На передовые родные соцрубежики! В народ! В саму глубинищу! На передний край святой борьбы за наше светленькое-чёрненькое. Всё тебя, аленький цветочек, учи!

– Повторяю… Ну ни в зуб галошей… Я ж только оттуда!

– Снова, неюзабельный,[448] просись. Не всё, мол, достроил… Не имеете права отказать святому порыву святой души!

Пендюрин запечалился.

«Где же вы мои, тузья-друзья?»

Самое тяжёлое в старости – это мысли о молодости.

Он ватно вспомнил свою голосистую партайбаронессу Кафтайкину, свою сексопилочку-ненасыточку Надежду Константиновну. Помогла въехать в обком. Вот бы кто ему помог сейчас тут угнездиться!

Да куда!

Его Надежда Константиновна хоть и не ровесница вождёвой Надежде Константиновне, но коньки уже склеила.

«Вот и кончились весёлые похождения пестика и тычинки… И мой автограф, поди, сотлел уже на её лобке… Я на мелководье… Ах, Надюха, Надюха!.. Как ты посмела покинуть на произвол судьбы своего верного одномандатника? Ну не глупь?.. Безответственнейший, необдуманный шаг! Помогла влезть в обкомовский рейхстаг – партийное спасибище! Дала мёду, так дай же и ложку! Помогла б ещё прочно окопаться тут, а там и склеивайся на здоровье!.. А то… Как видишь, от перестановки слагаемых суммочка крепонько меняется… Бросить одного на растерзание горбылей. Кукуй один среди этих монстрюг… Слопают ведь!..»

Горбылёвские хлопцы-партократики так турнули несчастного Пендюрина, что он снова приочутился в глухой глубинке.

Через месяц Пендюрин уже вставлял ума в районном сельце Новая Усмань.

Это ж такая могильная спецдыра…

Ельцинский президентский указ о прекращении деятельности компартии в России насмерть перепугал Пендюрина.

Он достал из холодильника початую бутылку сталинского[449] коньяка, на вздохе пихнул в карман и, не закрывая кабинет на ключ, побрёл домой.

До дома было метров триста.

Это расстояние он ни разу не прошёл своими ногами. Утром и вечером эту пустую трёхсотку чёрно прожигала на бешеной скорости «Волга». Пендюрин любил быструю езду не меньше Неолита Ильича.

Но сейчас Пендюрин не стал вызывать шофёра, и осталась в гараже его «Волга», рейхстаговский бугровоз.

Он решил, что больше не войдёт в свой рейхстаг.

Он шёл и не шёл. Ватные ноги еле несли его.

В кутерьме скверика у райкома бузили усманские алики.

Драли козла кто как мог.