Что такое литература?

В первую очередь в виде отрицания. Всем известна восходящая к концу XVII века великая традиция критической литературы: речь идет о том, чтобы с помощью анализа отделить в каждом народе то, что ему неотъемлемо присуще, от того, что ему навязано обычаем или ложью угнетателей. Такие писатели, как Вольтер или Энциклопедисты, считали осуществление подобной критики одной из своих главнейших задач. Поскольку и материя, и орудия писателя – это язык, вполне естественно, что сочинителям снова и снова приходится чистить свой инструмент. По правде сказать, такая задача отрицания в литературе была забыта в следующем веке, вероятно, потому, что правящий класс использовал специально для него установленные великими писателями прошлого понятия, а также потому, что поначалу существовало нечто вроде равновесия между его институтами, между намеченными им целями, между тем видом угнетения, к которому этот класс прибегал, и используемыми литературой словами. Например, очевидно, что слово «свобода» не означало в XIX веке ничего, кроме политической свободы, а для иных ее форм приберегали такие слова, как «беспорядок» или «вольность». Сходным образом слово и «революция» неуклонно относили к Великой революции нашей истории – к революции 1789 года. А поскольку буржуазия, в силу весьма распространенной условности, оставляла без внимания экономический аспект этой Революции, поскольку лишь вскользь упоминала в своей истории о Гракхе Бабёфе, о взглядах Робеспьера и Марата, всю дань официального уважения отдавая Демулену и Жирондистам

[358], то отсюда следовало, что словом «революция» называли политическое восстание, а потому могли применить такое название и для обозначения событий 1830 и 1848 годов, которые по существу произвели всего лишь простую смену руководящего состава. Такая бедность словаря, естественно, вынуждала исключать из рассмотрения определенные психологические или философские аспекты исторической реальности; но поскольку эти аспекты сами по себе не были заметны, ибо они связаны не с действенными факторами общественной или личной жизни, а прежде всего с глухим недовольством в сознании народных масс или отдельных людей, то всех коробила скорее холодная правильность вокабул и непреложная однозначность их смысла, нежели недостаточность словарного запаса. В XVIII веке создание Философского словаря было тайным подкопом под правящий класс. В XIX веке издатели словарей Литтре и Ларусс[359]

 – это буржуа, позитивисты и консерваторы по убеждениям, а сами словари ставят перед собой одну цель – исчислить слова и указать их смысл. Кризис языка, печать которого лежит на литературе периода между двумя войнами, происходит от того, что отставленные без внимания аспекты исторической и психологической реальности вдруг, после длительного подспудного вызревания, выдвинулись на передний план. Но для их именования в нашем распоряжении есть только старый набор слов. Быть может, все и не было бы столь серьезно, поскольку в большинстве случаев речь идет всего лишь о том, чтобы углубить понятия и изменить определения: например, когда обновят смысл слова «революция», отметив, что под ним следует понимать историческое явление, предполагающее одновременное изменение прав собственности и смену политического руководства посредством восстания, то тогда без особых усилий произведут обновление целой области французского языка, тогда это слово обретет новую жизнь и получит новый старт. Следует однако отметить, что главная работа, которую необходимо проделать с языком, основана на применении синтеза, между тем как в век Вольтера она была аналитической: надо расширять и углублять значения, надо распахнуть двери и открыть путь для новых идей, не забывая при этом следить за их развитием. Как раз это и означает, причем в самом строгом смысле, практиковать антиакадемизм. К несчастью, нашу задачу предельно осложняет то, что мы живем во времена засилья пропаганды. В 1941 году два противоборствующих лагеря спорили разве только о том, на чьей стороне Бог, и тогда это не было еще до такой степени чревато опасностью. Теперь же имеется в наличии пять-шесть противоборствующих лагерей, которые хотят отобрать друг у друга ключевые понятия, ибо именно они оказывают наибольшее влияние на массы. Вспоминается в этой связи, как немцы, сохранив внешний вид, названия, расположение статей и даже типографские шрифты французских довоенных газет, использовали эти газеты для распространения идей, прямо противоположных тем, которые мы привыкли там находить: они рассчитывали, что мы не заметим разницы во вкусе пилюль из-за того, что оболочка осталась прежней. Вот так и со словами: каждая партия протаскивает их, словно Троянского коня, а мы позволяем им преодолеть нашу защиту, поскольку нас соблазняет смысл, который был у них в XIX веке. Но как только они проникнут внутрь, в них, как и в Троянском коне, обнаруживается отверстие, и тогда, просочившись сквозь него, чуждые, неслыханные значения, подобно вражеским отрядам, овладевают сознанием, и крепость оказывается захваченной прежде, чем мы успеем насторожиться. Тут уж бесполезны все разговоры и любой спор; Брис Парен это отлично понимал, и он сказал об этом приблизительно так: «Если вы произносите в моем присутствии слово «свобода», я прихожу в волнение и либо одобряю вас, либо с вами спорю; но я понимаю под этим совсем не то, что понимаете вы, и потому мы будем только попусту переливать из пустого в порожнее». Так оно и есть, но это зло возникло совсем недавно. В XIX веке всех нас примирил бы словарь Литтре; перед войной мы могли обратиться к словарю Лаланда[360]. Сегодня нет больше неподкупных судей. Впрочем, все мы небеспристрастны, поскольку расплывчатые понятия помогают нам утаивать истину от самих себя. Но дело не только в этом: лингвисты нередко отмечали, что в периоды смуты на слова накладывается отпечаток, вызываемый перемещением крупных людских потоков: войска варваров проходят через Галлию, солдаты коверкают туземный язык – и вот уже он на целые века испорчен. Наш язык все еще несет на себе следы фашистского нашествия. Слово «еврей» прежде обозначало определенных представителей человеческого рода; возможно, антисемитизм французов придавал ему слегка уничижительный оттенок смысла, но от него нетрудно было избавиться: сегодня опасаются его использовать, оно звучит как угроза, оскорбление или провокация. Слово «Европа» относили к Старому Свету в его географической, экономической и исторической целостности. Сегодня от этого слова разит неметчиной и бесправием. Дошло до того, что даже такое безобидное и отвлеченное слово, как «сотрудничество», стало пользоваться дурной славой

[361]. С другой стороны, поскольку Советская Россия переживает трудности, то и со словами, которыми пользовались коммунисты до войны, тоже не все ладно. Они застревают на полпути к своему смыслу, подобно тому, как застревают на полпути, не доводя своего рассуждения до конца, интеллектуалы-сталинисты, в иных же случаях такие слова теряют верное направление на перекрестках мысли. С этой точки зрения весьма показательны мутации слова «революция». В другой своей работе я уже приводил такое заявление журналиста-коллаборациониста: «Поддержать – таков девиз Национальной Революции». Сегодня я добавлю к нему и заявление коммуниста-интеллектуала: «Производить – вот истинная Революция». Дела зашли так далеко, что совсем недавно во Франции можно было прочесть на избирательных плакатах такое утверждение: «Голосовать за коммунистическую партию – значит голосовать в защиту права собственности (24)». Иначе говоря, кто же сегодня не социалист? Я вспоминаю об одном собрании писателей, – причем о собрании исключительно «левых» писателей – которое решило отказаться от использования в своем манифесте слова «социализм», «потому что оно слишком обесценилось». И лингвистическая реальность настолько сложна, что мне до сих пор невдомек, то ли эти литераторы отвергли слово по названной ими причине, то ли само это слово, сколь бы избитым оно ни было, внушило им страх. Впрочем, всем известно, что слово коммунист

в Соединенных Штатах служит для обозначения любого американского гражданина, не голосующего за республиканцев, между тем как Европе для обозначения любого ее гражданина, не голосующего за коммунистов, служит слово фашист. Чтобы еще больше спутать все карты, следует добавить, что, по заявлению французских консерваторов, советский режим (который, надо признать, не руководствуется ни доктриной расового превосходства, ни доктриной антисемитизма, ни военной доктриной) – это национал-социализм, и в то же самое время левые заявляют, что Соединенные Штаты (а они являют собой пример капиталистической демократии с весьма зыбкой диктатурой общественного мнения) сползают к фашизму.