Что такое литература?

В обоих представленных случаях литература подвергается самой серьезной опасности. Когда книга священна, ее религиозная ценность не проистекает ни от ее целенаправленности, ни от ее красоты: она получает свою красоту извне, подобно какому-то клейму, а поскольку причащение в этом случае и есть самая значимая минута чтения, иными словами, символического воссоединения с общностью, то написанное произведение переходит в разряд незначимого, то есть становится в действительности аксессуаром

церемонии. Об этом весьма красноречиво свидетельствует пример Низана: когда он был коммунистом, коммунисты читали его с увлечением; теперь, когда он стал отступником, причем умершим отступником, ни одному сталинисту и в голову не придет взять в руки его книги

[355]

; эти книги служат в их глазах воплощением предательства, и не более того. Однако поскольку, с одной стороны, в 1939 году читатель «Троянского коня» или «Заговора»[356] обращал свой безотчетный и вневременной призыв к единению всех свободных людей, и поскольку, с другой стороны, священный характер этих произведений был, напротив, вполне обусловленным и ограниченным во времени и к тому же подразумевал возможность либо отбросить эти книги, подобно оскверненным гостиям (в случае отлучения их автора от церкви), либо просто забыть про них в случае, если компартия изменит свою политику, то вывод очевиден: наличие двух таких противоположных друг другу посылок губительно для самого смысла чтения (28). Во всем этом нет ничего удивительного, ведь мы уже рассмотрели, каким образом литератор-коммунист, в свою очередь, уничтожает сокровенный смысл письма: круг замкнулся. Так неужели ли же надо приноравливаться к тому, чтобы вас читали тайно, почти украдкой? Неужели ли же надо, чтобы произведение искусства вызревало в потаенных глубинах одиноких душ, словно прекрасный позлащенный порок? Тут, на мой взгляд, снова заявляет о себе противоречие: в произведении искусства мы открыли присутствие всего человечества; чтение – это общение читателя с писателем и с другими читателями: как оно могло бы в то же самое время призывать к разобщенности?

Мы не хотим, чтобы наша публика, сколь бы многочисленна она ни была, оказалась сведенной к последовательному ряду отдельных читателей, как не хотим и того, чтобы ее единство было ей навязано извне какой-нибудь Партией или Церковью. Чтение не должно быть ни мистическим причащением, ни еще того хуже мастурбацией: оно должно быть товариществом. С другой стороны, мы согласны с тем, что чисто формальное обращение к абстрактным благим устремлениям оставляет каждого в его изначальной отчужденности. Однако именно отсюда следует начинать: если эту путеводную нить теряют, то незамедлительно оказываются затерянными либо в дебрях пропаганды, либо в эгоистичных наслаждениях стилем, который «отдает предпочтение самому себе». И только мы сами способны превратить град целей в конкретное открытое общество – и сотворить все это самим содержанием наших произведений.