Что такое литература?

Исторгнутые из породившего их класса, боясь и вспоминать о той легкости, с какой им пришлось лишиться своих прав, они подвергались опасности составить, где-то на подступах к истинному пролетариату, некий подозрительный рабочим и презираемый буржуазией пролетариат «с пристегнутым воротничком», чьи притязания были бы продиктованы скорее горечью и злостью, нежели благородством, и который в итоге выступил бы как против одних, так и против других (4). Кроме того, в XVIII веке, когда обязательные свободы, востребованные литературой, не отличались от тех политических свобод, какие хотел завоевать всякий гражданин, писателю достаточно было постичь абстрактную сущность своего искусства и заняться толкованием свойственных этому искусству формальных требований, чтобы стать революционером: когда назревает буржуазная революция, литература неизбежно революционна, поскольку уже самое первое открытие, сделанное ею на своей счет, выявляет связи литературы с демократией в области политики. Но те формальные свободы, на защиту которых выступают эссеист, романист и поэт, уже не имеют ничего общего с глубинными потребностями пролетариата. Пролетариат и не подумает настаивать на политической свободе, ведь так или иначе он ею уже пользуется, и она представляет собой сплошную мистификацию (5); да и со свободой мысли ему пока нечего делать; то, чего он требует, весьма отлично от абстрактных свобод: он хочет улучшения своего материального положения и, на более глубоком уровне, но зато и более смутно, прекращения эксплуатации человека человеком. Позднее мы увидим, что эти требования сходны с теми, что выдвигает искусство письма, рассмотренное как историческое и вполне конкретное явление, иными словами как особого рода и к тому же датированный определенным временем призыв, который человек, сознательно принимая свою историчность, обращает к людям своего времени по поводу человека во всех его проявлениях. Но в XIX веке литература еще только-только успела избавиться от религиозной идеологии, а буржуазной идеологии она служить отказывается. Таким образом, она утверждает свою принципиальную независимость от какой бы то ни было идеологии. Вот почему литература сохраняет свой идеальный вид чистого отрицания. Она еще не поняла, что сама она

– уже идеология и всеми силами утверждает свою самостоятельность, которую никто и не оспаривает. Другими словами, она настаивает на том, что у нее нет предпочтительных тем и она способна с одинаковым успехом рассуждать о любом предмете: вне всяких сомнений, можно хорошо описать положение рабочего; но выбор такого сюжета зависит от обстоятельств, от произвола писателя; завтра речь пойдет о провинциальной буржуазии, послезавтра – о карфагенских наемниках[162]

. Время от времени какой-нибудь Флобер будет заявлять о единстве формы и содержания, но он не извлечет из подобного заявления никакого практического вывода. Как и все его современники, он отдает дань определению, почти за век до того данному красоте Винкельманами и Лессингами[163]

; это определение так или иначе сводится к тому, чтобы представлять красоту как множественность в ее единстве. Речь идет о том, чтобы уловить переливы изменчивого разнообразия и навязать ему строгую упорядоченность посредством стиля. «Художественный стиль» Гонкуров[164]

не имеет другого значения: это формальный прием упорядочения и приукрашивания любых предметов, даже самых красивых. Разве можно было бы при таких условиях хотя бы помыслить возможность существования внутреннего единства между притязаниями низших классов и самими принципами писательского искусства? Прудон[165], по-видимому, был единственным, кто об этом догадывался. И еще, конечно, Маркс. Но они ведь не были писателями. Литература, все еще поглощенная выявлением собственной самостоятельности, становится объектом для самой себя. Она вступает в период самосознания; она поверяет свойственные ей методы, ломает старые рамки, пытается опытным путем определить свои законы и выработать новые приемы. Она потихоньку подбирается к современным формам драмы и романа, к свободному стиху, к критике языка. Если бы она открыла свое особенное содержание, она была бы вынуждена оторваться от раздумий о самой себе и вывести свои эстетические нормы из природы этого содержания. Вместе с тем сочинители, решаясь писать для потенциальной публики, должны были бы соотносить свое искусство с возможностями понимания этой публики, что равносильно допущению, чтобы искусство, вместо его собственной природы, определяли какие-то внешние требования; надо было бы отвергнуть некоторые виды повествования и поэзии и даже манеру рассуждения по той единственной причине, что они не доступны не приобщенным к культуре читателям. Это выглядело так, будто литературе снова грозит опасность подвергнуться ущемлению. Вот почему писатель из самых добрых побуждений отказывается подстраивать литературу под какую-либо публику и строго определенную тематику. Но он не замечает размежевания, которое происходит между реальной революцией в ее попытках осуществиться и теми умозрительными играми, которые его привлекают. На этот раз именно массы хотят власти, и поскольку массы не обладают ни культурой, ни досугом, любая мнимая литературная революция, занятая совершенствованием своих приемов, делает недоступными для народных масс вдохновленные ею произведения и служит интересам сохранения общественного строя.