Что такое литература?

Следовательно, писателю надо каким-то образом поддерживать связь с буржуазной публикой. Писатель гордится тем, что порвал с ней все сношения, но, отказываясь стать отщепенцем, он заставляет свой разрыв оставаться символическим: он его неустанно демонстрирует, он указывает на него своей одеждой и питанием, обстановкой своего жилья и нравами, которые он себе приписывает, однако на подлинный разрыв он не идет. Ведь именно буржуазия его читает, она одна дает ему средства к существованию и решает, достоин ли он славы. Напрасно он делает вид, будто отделился от нее с намерением обозреть ее всю целиком: если он хочет судить о ней, то для начала ему надо выйти из ее рядов, и нет другого способа ее ряды покинуть, кроме как на своей шкуре изведать настроения и образ жизни другого класса. Поскольку он на это не решается, то живет в разладе с собой, скрывая от себя правду: он знает и в то же время не хочет знать о том, для кого

он пишет. Он охотно говорит о своем

одиночестве

и, вместо того, чтобы примириться с той публикой, которую сам себе тайком выбрал, он выдумывает, будто пишет для себя одного или для Бога, он превращает письмо в философское занятие, в молитву, в анализ сознания – во что угодно, кроме способа общения. Нередко писатель уподобляет себя одержимому, ведь если он изрыгает какие-то слова под гнетом внутренней потребности, то это означает, что он их не дарит. Но это не мешает ему тщательно выправлять свои писания. С другой стороны, он до такой степени далек от того, чтобы желать зла буржуазии, что не оспаривает ее права на власть, а скорее наоборот, его поддерживает. Флобер, в частности, такое право за ней признавал, и его переписка после столь сильно напугавшей его Комунны изобилует грубой бранью, адресованной рабочим (6). И из-за того, что писатель, погруженный в свою среду, не может судить о ней со стороны; из-за того, что все его неприятие – это ни на что не влияющее состояние души, он даже не замечает, что буржуазия – класс угнетателей; по правде сказать, он принимает ее отнюдь не за класс, а за некую породу людей, и если он рискнет ее описать, то сделает это исключительно на языке психологии. Таким образом, буржуазный писатель и проклятый писатель двигаются в одной плоскости; единственное различие между ними состоит в том, что первый практикует «белую» психологию, тогда как второй – «черную». К примеру, когда Флобер заявляет, что он «называет буржуа всякого, у кого низменные мысли», он определяет буржуа на языке психологии и идеализма, иными словами в перспективе той идеологии, которую сам же намереваться отвергнуть. Этим он оказывает серьезную услугу буржуазии: он наставляет на путь истинный бунтарей и неприкаянных – тех, кто в противном случае рисковал бы перейти на сторону пролетариата; он убеждает их, что можно обыкновенной внутренней дисциплиной обезвредить в себе буржуа: если в частной жизни они приверженны благородным мыслям, то могут неизменно и со спокойной совестью наслаждаться своим богатством и преимуществами; они по-прежнему живут так, как живут буржуа, они по-прежнему имеют свой доход, как имеет его буржуа, они даже посещают буржуазные салоны, но все это не более чем видимость, поскольку благородство чувств возвышает их над низменной породой буржуа. Заодно Флобер дарует своим собратьям по перу ловкий приемчик, который позволит им при любом раскладе сохранить чистую совесть: ведь именно в занятиях искусством возвышенность чувств находит преимущественное применение.