Что такое литература?

Поверят ли мне, если я скажу, что знаю, насколько эти рассуждения отрывочны и спорны? Возражений найдется превеликое множество, и мне о них известно: но чтобы принять их во внимание, понадобилась бы огромная книга: я же сделал только самое неотложное. И в первую очередь следует понять тот настрой мысли, с каким я выполнил эту работу, ведь если бы в ней увидели попытку, пусть даже поверхностную, дать социологическое объяснение, она утратила бы всякий смысл. Как для Спинозы умозрительна и ложна идея вращающегося вокруг одного из своих концов отрезка прямой (в том случае, если эту идею рассматривают отдельно от обобщающей, конкретной и законченной идеи окружности, которая ее содержит в себе, дополняет и обосновывает), так и в этой работе все рассуждения умозрительны, если только не поместить их обратно в перспективу произведения искусства, иными словами, в перспективу свободного и непроизвольного призыва к свободе. Нельзя писать, не имея читающей публики и мифологии, нельзя писать без определенной публики, созданной историческими обстоятельствами, и без

определенного мифа о литературе, в очень большой степени зависящего от потребностей этой публики. Одним словом, автор пребывает в ситуации, как и все остальные люди. Но его писания, подобно любому жизненному проекту, одновременно заключают в себе, уточняют эту ситуацию и выходят за ее пределы, они даже ее объясняют и обосновывают точно так же, как идея круга объясняет и обосновывает идею вращения отрезка прямой. Главное и необходимое свойство свободы в том, чтобы пребывать в ситуации

. Описать ситуацию – отнюдь не то же самое, что посягнуть на свободу. Идеология янсенизма[195], правило трех единств

[196], законы французского стихосложения – это все не искусство; с точки зрения искусства – это чистое ничто, ибо ни в коем случае нельзя путем простого взаимоналожения сотворить из них какую-нибудь хорошую трагедию, или даже одну хорошую сцену для трагедии, или всего один хороший стих. Однако искусство Расина должно складываться исходя из

них; не покоряясь им, как об этом довольно по-дурацки заявляли, и не заимствуя у них какие-то препоны, необходимые ограничения, а совсем напротив, изобретая их заново, отводя им новую, самим Расином измысленную служебную роль в делении на акты, в цезуре, в рифме, в морали Пор-Рояля, так что невозможно решить, отлит ли его сюжет по форме, которую ему навязала эпоха, или же в действительности он выбрал такие приемы письма потому, что их требовал его сюжет. Чтобы понять, какой Федра быть не могла, следует обратиться к антропологии. Чтобы понять, какая она есть, надо всего только читать или слушать, иными словами, сделаться чистой свободой и благородным образом оказать доверие благородству. Примеры, которые мы выбрали, служат нам исключительно для того, чтобы свободу писателя поместить в ситуацию, поместить ее в различные эпохи, очертить пределы его призыва, используя с этой целью пределы предъявляемых ему требований, показать на примере представления, создающегося у публики о его роли, неустранимую ограниченность того, как сам он понимает литературу. И если справедливо то, что суть литературного произведения – это свобода, обнаруживающая себя и безраздельно вожделеющая саму себя как воплощение призыва к свободе других людей, тогда справедливо и то, что различные формы угнетения, утаивая от людей тот факт, что они свободны, скрыли и от писателей, частично или полностью, самую сущность литературного произведения. Таким образом, мнения, которые складываются у них об своем ремесле, обязательно ущербны, хотя они и содержат в себе долю истины, но эта частичная и вырванная из контекста истина, если на ней зацикливаются, становится заблуждением. Социальное развитие позволяет осмыслить изменчивость представления о литературе, хотя каждое отдельное произведение некоторым образом и выходит за пределы всех теорий, которые только можно составить об искусстве, ибо произведение всегда в известном смысле необусловлено, оно возникает из небытия и держит мир подвешенным в пустоте. Добавим к этому, что поскольку наши описания позволили нам предположить наличие некоего подобия диалектики в представлении о литературе, то мы можем, никоим образом не претендуя на создание истории изящной словесности, восстановить действие этой диалектики в последние века, чтобы в конечном итоге открыть, хотя бы теоретически, чистую суть литературного произведения и заодно тот тип читающей публики, – иначе говоря, общества, – который ему необходим.