Чудовище

— Уж достаточно — знаю, почем за тебя дадут. Чудовищ вроде тебя нечасто поймаешь, а уж живьем так и вовсе. — Он ухмыляется, показывая желтые зубы. — Барнабас жук тот еще, но как я вспомнил, что ты за штучка, взял да и передоговорился с ним насчет награды, за девчонок-то. Папаша твой знал, что в конце концов ему от тебя так и так избавляться, ну вот мы и придумали, как сделать, чтоб и ему польза, и мне тоже.

Дэррелл накрывает мою клетку куском плотной ткани и садится на козлы. В клетке тепло, но я все равно дрожу.

Меня ждет та самая судьба, на которую я обрекала других.

Сквозь проделанную в ткани дырочку в ладонь длиной я за день пути вижу больше, чем за всю свою короткую жизнь. Какие тут леса! Деревья всех форм и размеров, одни с заостренными листьями, другие — с длинными корявыми ветками, так и хочется потрогать.

Так ведь не потрогаешь.

Замки на клетке вскрыть тоже не получается. Дэррелл, ловкач, навесил на дверь сразу несколько штук, но когтям они не поддаются. Наверное, замки зачаровал Барнабас, когда Дэррелл возил девочек. Значит, открыть их можно только ключом.

Повозка катится вверх по крутым склонам, на которые, кажется, и взобраться невозможно, потом — мимо высоких водопадов. Вдали видна еще одна горная цепь, вся в каком-то низкорослом пурпурном кустарнике, пламенеющем в лучах заходящего солнца. И его я тоже никогда не потрогаю. Не вдохну его запаха. Не подружусь с мелкими зверушками, что скрываются у его корней.

Меня продадут в рабство.

Я словно принцесса, которая сбежала из башни, но обнаружила, что мир куда опаснее, нежели она видела в своих мечтах.

Дэррелл весь день напевает себе под нос и останавливаться, кажется, не собирается. Время от времени он оборачивается, подмигивает мне, а потом хихикает себе под нос. Я при этом всякий раз выпускаю когти — увы, впустую.

Подступают сумерки. Я лежу на полу своей темницы. Миска с похлебкой, которую Дэррелл сунул мне в клетку днем, так и стоит в ногах нетронутая, расплескалась только. Привычный животный голод отступил перед лицом печали. Все, чего мне сейчас хочется, — это смотреть, как солнце мало-помалу опускается, исчезает за горами, оставляя по себе буйство света и красок.

В это время я уже летела бы в город — спасти еще одну девочку, увидеть Рена. Ах, если бы вся эта история, что рассказывал отец — нет, Барнабас, — была правдой. Тогда я была бы героем, а не чудовищем, которым пугают детей. Над покрытой тканью крышей клетки перемигиваются звезды — безмолвные свидетели всех тех ужасов, что я сотворила.

Дэррелл лупит ложкой по прутьям клетки:

— А ну, вставай! Ешь давай! Не хватало еще привезти тебя полумертвой с голодухи!

Сквозь прутья летит заплесневелый кусок хлеба.

Я шиплю в ответ. Если мне сейчас чего и хочется, так только его крови.

Я ложусь на бок и сворачиваюсь калачиком. Так мне лучше видно горы. Дэррелл что-то снимает с повозки, потом кладет обратно — устраивается на ночь. А я так и не нашла ни дырки, ни щелки, чтобы сбежать.

Я все решила. Когда Дэррелл откроет дверцу клетки, чтобы отдать меня работорговцам или кому там еще, я в ту же секунду брошусь на него и разорву его на клочки. Я никогда еще не убивала человека. Что ж, положусь на животные инстинкты.

Пусть все то, чем я отличаюсь от обычных девочек, станет орудием моего спасения.

День шестьдесят первый

Не знаю точно, сколько прошло времени — два заката, наверное. Я погружена в мысли о том единственном, о чем мечтаю, несмотря ни на что: о моей памяти. Я снова и снова вспоминаю свои видения, цепляясь за слабое ощущение того, что когда-то меня кто-то любил. Когда-то у меня был дом и семья.

Я была принцессой. Дочерью Оливера, сестрой Делии, другом Рена. Я их знала и любила. Но такая, как сейчас, я им не нужна.

У меня было все, чего я могла пожелать. А Барнабас это отнял.

Правда, слова Дэррелла внушили мне некоторую надежду — Барнабас забрал у него воспоминание обо мне, но потом оно все-таки вернулось. Значит, со временем заклятие ослабевает. И вот теперь, когда Барнабас и его стирающее память прикосновение остались позади, в памяти мало-помалу начинают всплывать новые обрывки драгоценных воспоминаний. Спешить некуда — я могу часами терпеливо их выуживать. Мама читает мне книжку. Я не вижу ее лица, но слышу исполненный тепла голос. С этим воспоминанием приходит ощущение покоя, любви и тихой радости, какой я не знала с тех самых пор.

В другом воспоминании я вожусь в маленьком садике за высокой живой изгородью. Он не похож на тот, что я видела во дворце. Здесь все растет вперемешку — конечно, розы, а еще подсолнухи, бегонии и лилии. И еще какие-то цветы, я не знаю их названий, но мне они нравятся. Я поливаю их из старой жестяной лейки и аккуратно выдергиваю сорняки. Розабель любила этот сад. Что с ним потом сталось?

Я цепляюсь за каждое новое воспоминание, час от часу погружаюсь в них все глубже, заворачиваюсь, словно в теплое одеяло. И в конце концов засыпаю под убаюкивающий шепоток прошлого.