Чукотскіе разсказы

Олька Козановъ былъ незаконный «вдовій», сынъ Овди (Авдотьи) Козановой, вдовы нижнеколымскаго мѣщанина. Собственно говоря, въ его жилахъ текла кровь весьма смѣшаннаго свойства, такъ какъ мать его происходила изъ обрусѣлой ламутско-чуванской семьи. Отецъ его вовсе не былъ извѣстенъ, ибо Олька родился черезъ три года послѣ смерти перваго мужа своей матери, семейное прозвище котораго онъ унаслѣдовалъ. Во всякомъ случаѣ, по происхожденію, онъ считался «рѣчнымъ», а стало-быть — русскимъ человѣкомъ, такъ какъ на нижней Колымѣ эти понятія совпадаютъ. Но Овдя вскорѣ послѣ его рожденія вышла замужъ за богатаго чукчу и сына унесла съ собою на тундру, гдѣ въ настоящее время протекала ихъ жизнь. Олька воспитался по-чукотски, жилъ оленями, бѣгалъ вокругъ стада, какъ оленньи люди; роднымъ языкомъ его былъ чукотскій, а по-русски онъ понималъ нѣсколько словъ и то больше угадывалъ ихъ смыслъ какимъ-то особымъ чутьемъ. Самъ себя Олька считалъ русскимъ, въ чемъ его поддержать могло развѣ только постоянное стремленіе со стороны общественниковъ взвалить на его, Олькины, плечи соотвѣтственную или, лучше сказать, совсѣмъ несоотвѣтственную долю податной тяготы. Въ сущности, ни чукчи, ни русскіе не признавали его его своимъ, въ чемъ я могъ убѣдиться чуть ли не съ первой же встрѣчи съ нимъ. Это было на Анюйской ярмаркѣ 1895 года, гдѣ произошло «недоразумѣніе, окончившееся смертью одного изъ чукчей», и какъ разъ во время «недоразумѣнія».

Утромъ у воротъ крѣпости.

Чукчей поспѣшно выдворили съ ярмарочнаго двора, ворота были заперты и русское населеніе ярмарки собралось въ казенный домъ къ помощнику исправника обсуждать положеніе вещей, угрожавшее настоящею осадою со стороны чукчей. Среди русскихъ плисовыхъ пальто и куртокъ, крытыхъ сатиномъ, затесалась одна бурая мѣховая рубаха самаго настоящаго чукотскаго фасона и покроя.

— Это что за чукотская морда? — спросилъ помощникъ исправника, занимавшій положеніе предсѣдателя.

— Я не чукча, я русскій! — тоже сердито возразилъ Олька, увы, чукотскимъ языкомъ, такъ какъ онъ по-русски не могъ связать двухъ словъ.

— Это мой сынъ, мѣщанинъ колымскій! — сказала Овдя, стоявшая рядомъ; она была переводчицей у одного изъ купцовъ и по этому случаю, въ противоположность сыну, была облечена въ новое шумящее платье изъ пестрой сарпинки обыкновеннаго русскаго покроя. Говорила она прекраснымъ русскимъ языкомъ, совершенно свободнымъ отъ противнаго сюсюканья нижнеколымскихъ женщинъ.

Помощникъ осмотрѣлъ ихъ обоихъ недоброжелательнымъ взглядомъ.

— Отчего у него креста нѣтъ? — спросилъ онъ сурово, тыкая пальцемъ въ обнаженную грудь Ольки, выдѣлявшуюся изъ-подъ низко вырѣзаннаго ворота мѣховой рубашки.

— Теряетъ онъ кресты-то, за оленями бѣгаетъ. — объясняла Овдя, — не напасешься ему. Поневолѣ пересталъ надѣвать.

— Креста не носитъ, языка русскаго не знаетъ! — сказалъ помощникъ съ нескрываемымъ негодованіемъ. — Какой-же онъ русскій?..

На другой день я опять увидѣлъ Ольку за воротами; онъ стоялъ среди группы чукчей и велъ съ ними оживленный разговоръ.

— Кто убилъ Кэулина? — спрашивали чукчи. — Говори, Олька, ты былъ въ оградѣ.

— Наши убили! — отвѣчалъ Олька съ довольно откровенною улыбкою.

— Ты что смѣешься, таньгинская морда? — закричали чукчи. — Весело тебѣ, что твоя собачья родня человѣка загрызла?

— Чего вы ко мнѣ пристали? — огрызался Олька, — развѣ я трогалъ Кэулина?

Чукчи опять стали ругаться, хотя ихъ крики не производили особеннаго впечатлѣнія на русскаго оленщика. Во всякомъ случаѣ было очевидно, что и чукчи не признавали его своимъ.

Еще разъ я видѣлъ Ольку на оленьемъ бѣгу, гдѣ присутствовало нѣсколько русскихъ парней изъ самыхъ крайнихъ бѣдняковъ. Олька относился къ нимъ ласково, одѣлялъ ихъ мясомъ изъ своихъ и изъ чужихъ запасовъ, постоянно разговаривалъ съ ними, что не мѣшало имъ открыто подтрунивать надъ его русскими притязаніями при чукотскомъ языкѣ. Чукчи тоже не отставали отъ нихъ, и Олька одновременно былъ мишенью всеобщихъ насмѣшекъ, которыя онъ какъ-то пропускалъ мимо ушей.

Я вспоминалъ всѣ эти подробности на другой день во время пути на стойбище Козанова, которое лежало въ 40 верстахъ отъ Номгатли.

— А что, Митрофанъ, — спросилъ я, наконецъ, своего каюра, — какъ ты думаешь, выживутъ они отсюда Ольку?

— Они-то не выживутъ, — тотчасъ же отвѣтилъ Митрофанъ. — А только достать его надо намъ самимъ!

— Зачѣмъ достать? — спросилъ я, недоумѣвая.

— А затѣмъ: пускай не шляется «по горѣ», пускай живетъ на рѣкѣ, тягости относитъ, какъ всѣ люди!.. Какой же онъ мѣщанинъ?.. Этакъ, пожалуй, и всякій захотѣлъ бы въ чукчи уйти. Нѣтъ, братъ, коли ты русскій, такъ нечего отвиливать!

Митрофанъ, въ качествѣ коренного порѣчанина, каждую человѣческую единицу могъ разсматривать только съ точки зрѣнія равненія податей. Его собственное общество заключало 14 плательщиковъ, которые денно и нощно думали только о томъ, какъ бы безнедоимочно погасить разнообразныя требованія окладныхъ и неокладныхъ листовъ о сборѣ.

— Постой! — возразилъ я. — А олени какъ? Вѣдь онъ живетъ стадомъ.