Чумные ночи

Через два часа, во второй половине дня, небольшая флотилия из трех лодок доставила Пакизе-султан и доктора Нури к Девичьей башне. Об их прибытии было извещено заранее, но у причала королеву и премьер-министра встречали только пожилой грек, комендант островка, да сторожевой пес породы боксер. От чумы умерло более половины османских чиновников (иногда их называли «турками») из Арказа и других мингерских городов, что были сосланы сюда после провозглашения Независимости за отказ сотрудничать с новым государством и верность султану. В первые дни после наступления Свободы они поверили губернатору Сами-паше, который уверял их, что мингерское государство справедливо, и не побоялись заявить, что хотели бы уехать в Стамбул, отказавшись от предложенного им высокого жалованья. За свою честность они были наказаны.

Поначалу кара заключалась в пребывании на крошечном скалистом островке, бесплодном и лишенном тени, и в невозможности отплыть в Стамбул. Но затем карантинный островок и вовсе превратился в сущий ад, поскольку туда свезли слишком много людей, которые к тому же принесли с собой чуму. Половина ссыльных, едва не сидевших друг у друга на головах, выжила потому, что умерла другая половина. (Тела покойных отдавали на волю морских течений.) В те же ужасные дни чиновники узнали, что мингерские власти собираются использовать их в качестве козыря в игре с Абдул-Хамидом.

Некоторые из заложников мингерского правительства строили планы захватить лодку, которая время от времени приходила на островок, и сбежать на ней. Другие надеялись, что их спасет участвующий в блокаде броненосец «Махмудийе», и сами не хотели ничего предпринимать. Так они спорили, доходя даже до потасовок, изнывали от голода, жары и скверных условий существования и мерли от чумы. Больше всего жизней чума унесла в первую неделю правления шейха Хамдуллаха. Тогда среди прочих верных Абдул-Хамиду опытных чиновников в лучший мир отбыли столь нелюбимые Сами-пашой каймакам Рахметуллах-эфенди и начальник Управления вакуфов Низами-бей.

Единственным, кто выжил в этом аду и не тронулся рассудком, был Хади, помощник Ибрагима Хаккы-бея, так и не ставшего губернатором Мингера. О визите королевы и ее мужа в своих воспоминаниях он рассказывает тем уничижительным, небрежным тоном, к какому прибегали создатели Турецкой Республики, говоря о последних султанах Османской империи, об Османской династии, шехзаде и даматах. По его мнению, Пакизе-султан и доктор Нури, высокомерные и капризные персоны, потерявшие связь с реальностью от долгой жизни во дворцах, стали пешками в руках международных сил.

Большинство погибших узников Девичьей башни испускали последний вздох, проклиная бывшего губернатора Сами-пашу, который посадил их сюда и отторг Мингер от Османской империи.

Выслушивая рассказы о страданиях этих мучеников, Пакизе-султан, как и должно добросовестной королеве, испытывала стыд и чувство вины. В письме сестре она сознаётся, что ей хотелось попросить французского журналиста ничего не писать об этих до последней крайности исхудавших от голода и лишений – кожа да кости, глаза кажутся такими огромными, как будто вот-вот вылезут из орбит, – узниках Девичьей башни: «Иначе вы заставите и мингерцев, и турок мучиться от стыда!» Ее отец прекрасно знал французский и в молодости умел произвести впечатление на всех говоривших с ним европейских журналистов. Но Пакизе-султан не была уверена в своем французском. Да и нельзя же было после отказа в интервью о «заточенном в гареме султане и его дочерях» запретить носатому газетчику писать еще и о прискорбном положении турецких чиновников, свидетелем которому он стал в Девичьей башне. Королева не могла произнести ни слова из-за обуревающих ее противоречивых чувств. Она понимала, что, наверное, ей потому так стыдно, что она разрывается между ответственностью за Мингер и надеждой вернуться в Стамбул.

Когда уже направились к лодкам, королева повернулась к мужу и громко, чтобы все слышали, повелела: «Прежде чем этот ржавый критский пароход отправится назад, пусть он подойдет к Девичьей башне и заберет всех, кто хочет вернуться в Стамбул!»

Глава 79

На обратном пути, сидя в лодке, Пакизе-султан помимо своей воли нашла взглядом то окно в Доме правительства, бывшей губернаторской резиденции, у которого сидела, когда писала письма. Она как будто смотрела со стороны на саму себя и понимала, до чего же узок и ограничен был ее угол зрения все эти сто семьдесят шесть (она подсчитала) дней.