Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Понедельник, 1 апреля – вторник, 2 апреля 1946 года

В суд. Громадное здание, по обеим сторонам коридора бессчетное число кабинетов. Зал судебных заседаний обставлен в стиле Вильгельма II; и мебель, и освещение функциональны. Удобно рассевшись в первом ряду галереи, наблюдали, как вводят заключенных и как собираются судьи. Вид отпетого преступника только у Кальтенбруннера. Когда заседание суда открылось, все надели наушники и, вращая диск на подлокотнике, слушали говорившееся в зале на любом из четырех языков – английском, французском, немецком или русском. Из стеклянной будки, где сидят переводчики, до нас донесся их приглушенный щебет. Перевод шел почти одновременно с речью, и возникало странное ощущение, будто два человека переругиваются и слышат в визгливой интонации юной американской переводчицы собственные голоса. Интерес к тому, что говорилось в зале, в большой степени зависел от мастерства и личности переводчика.

Вначале защита, невзирая на протесты русской стороны, привела доказательства того, что пакт Риббентропа – Молотова содержал секретный протокол о разделе Польши, указанном на карте. Затем сэр Дэвид Максуэлл-Файф приступил к перекрестному допросу Риббентропа. Риббентроп похож на жалкого школьного учителя, из тех, над которым постоянно измываются ученики. Он знает, что не подготовился к уроку, знает, что ученикам это известно; знает, что допустил ошибку, когда решал на доске арифметическую задачу; знает, что в этой школе ему рассчитывать не на что, – и все же надеется продержаться до конца семестра, чтобы получить «характеристику» и устроиться на другую работу. Лжет машинально, без существенной выгоды для себя. Максуэлл-Файф выстроил допрос с большим искусством. Перерыв на обед; «випов» и простых смертных разводят по разным столовым. Вечернее заседание открылось в пять. Пошел в комнату, где какой-то французский еврей хранит абажуры из человеческой кожи, расплющенные головы, мыло, якобы изготовленное из трупов, и т.д. Вечером прием в отеле. <…>

На следующий день смотрел картину дамы Лоры Найт. На переднем плане заключенные на скамье подсудимых. На заднем – трупы и горящие дома. Бумаги у нее на столе по чистой случайности лежали в форме креста, и она не знала, оставить ли их в таком виде или нет. «Вам не кажется, что это иллюстративно

?» – несколько раз спрашивала она меня. Я попытался объяснить ей, что люблю «иллюстративность», но на ее вкусы явно оказал дурное влияние Роджер Фрай [400] . <…>

На следующий день, в среду, 3 апреля, – на американском транспортном самолете в Париж. В аэропорту никто даже не взглянул на наш багаж и паспорта. Из посольства за нами прислали машину; ехал по чудесному весеннему городу. Никогда раньше не бывал в посольстве – здание ослепительной красоты. <…>

Поменять деньги – задача не из простых. «Я никогда не получаю меньше 820 франков за фунт», – похвастался Али Форбс. Оберон: «Я получаю 1000». Поймали его на слове, и он назвал нам имя какого-то поляка и его адрес – неверный. Отправились с Джоном Джулиусом на его поиски. В сомнительной гостинице вежливый, говорящий по-английски тип отвел нас погруженным во мрак коридором в номер, где на кровати валялся, мучаясь с похмелья, поляк в военной форме.

– Деньгами занимается мой брат, – сообщил нам поляк. – Он у зубного. Вернется в половине четвертого.

– Сейчас четыре.

– Значит, вот-вот будет.

Прождали двадцать минут. Несколько раз предлагался кофе. Пришлось выпить. Никто не приходил. <…> Поляк пообещал, что брат позвонит. Позвонил в половине седьмого, назначил встречу, но не у Оперы, а в Кремейер.

Когда он пришел, я сказал:

– Вы с вашим братом – одно лицо.

– Чистая правда. Пришлось встречаться с одним евреем. И сколько вы рассчитываете получить?

– Оберон сказал, 1000 франков.

– Тысячу? У него богатое воображение. У меня есть 720.

– Очень хорошо.

– Вы разочарованы?

– Нет, я знаю Оберона.

Сделка состоялась.

– Где мы будем ужинать? – спросил второй поляк.

– Я должен ужинать в посольстве.

– Вот как? Тут уж вы точно будете разочарованы.