Да здравствует Герберт Уэллс!

Пытаюсь я возникшую ситуацию осмыслить. (А то до этого всегда я стремился побыстрее доложить о выполнении задания. И отправиться в другой Мир, к другим заданиям и обстоятельствам…) И вдруг мне в голову приходит реально дикая мысль.

Что, если мне попробовать уже самому использовать Машину и её иллюзии?! А то несправедливо получается: задание у меня было – выжить… Вот я и выжил. И всех врагов уложил. Но никто ведь не запрещал мне получать при этом от оказавшейся под моим полным контролем ситуации кое-какие… Удовольствия?!

Так – что? Пойти, что ли, набухаться местным винчиком? И заодно перетрахать всех «баб» деревни?! Поскольку их «честь» теперь точно некому защитить!

Чешу привычно репу. Чёрт возьми. Что-то вроде таких мыслей, только не столь чётко сформулированных, посещало меня и, например, тогда, когда поубивал и обездвижил всех мужчин какого-то индейского племени, совсем недавно. Или я тогда…

Побрезговал всеми этими скво? Посчитав дикими и грязными? Не-сексапильными? Или это всё-таки действовали психотропные, направлявшие моё сознание вот на это

?.. То есть – стремление в первую очередь выжить, вступить в бой, и обезвредить и обездвижить всех потенциально опасных врагов.

А не на секс.

Ну а сейчас…

Плотоядно ухмыляясь, перекинув через плечо рог с порохом и суму с пулями и пыжами, и держа в руке вновь заряженную пушку, захожу в ближайший двор. Калиточки тут носят символическое значение, и всё равно не запираются. Хоть плетни и высокие.

Подхожу к самому крупному строению в этом дворе. Двух ринувшихся ко мне собачек порешил сабелькой. Сразу – насмерть. Чтоб уж не скулили, и «не отвлекали».

А бедно они тут живут. Ну, или не приобщились ещё к благам цивилизации. Нет даже двери: занавеска из каких-то шкур на проёме. Откидываю кончиком сабли. Точно: комнатёнка тёмная, низкая, насквозь прокопчённая дымом из очага у дальней стены. Наверняка они им и греются в зиму, и готовят в нём же: вон и таган. Но не крошечное пламя, горящее под огромным казаном, привлекает в первую очередь моё внимание. Как и не сундуки с каким-то домашним скарбом в углах, чёрные стропила с наваленными пучками камыша, и не шкуры на лежаке, явно заменяющем постель.

А пять женщин в чёрных мешкообразных одеждах, прижавшихся друг к другу, и дальней стене.

Подхожу. Голосят. Причитают. А отвлекает… Делаю зверскую рожу, рычу:

– Заткнитесь!

Сработало. Теперь кончиком же сабли опускаю у каждой до шеи лоскут, которым все они прикрывают нижнюю половину лица. (Ближе не подхожу: а ну как где-то в одежде коварно спрятанные кинжалы?!) Так. Эта – старая. Эта – средних лет, но страшная. Эта ещё старее первой, да ещё и с огромной бородавкой на верхней губе. (Спорю обо что угодно, что в молодости тут была пикантная родинка – как у Веры Брежневой…)

А вот эта, вроде, ничего. Лет пятнадцати, мордочка приятная. И сама вся такая смуглая, трепетная, тощая, дерзкая и гордая. Смотрит с ненавистью, во всяком случае.

Указываю на неё саблей, и киваю головой: на выход!

Она гордо посверкивает на меня расширившимися глазами, и качает головой: дескать – нет! Даже ноздри смуглянки возмущённо расширяются и трепещут.

Уговаривать или спорить не собираюсь. Поднимаю мушкет, и стреляю прямо в живот самой старой коровы. Она с визгом, а затем и стоном валится прямо на пол, согнувшись в три погибели, и зажав дыру от пули руками. Отхожу ко входному проёму, на свету спокойно перезаряжаю: насыпаю на глазок из рога пороха, забиваю шомполом пулю и пыж. Дую на фитиль – всё в порядке,подправлять не надо. Делаю снова шаг к женщинам. Они как по команде снова кидаются к стене, оторвавшись от ужезатихшей старухи, плавающей в луже крови.

Показываю на «избранницу» концом сабли, снова киваю на проём.

Она воет, слёзы так и льют из красивых глазок, но голова судорожно мечется из стороны в сторону. И дама вдруг кидается на меня с растопыренными пальцами и перекошенным ртом: хочет, похоже, выцарапать мои подлые глазёнки!

А я – очень даже гуманный. И не рублю её, а просто бью прикладом в живот. В солнечное. Не сильно. Мне не нужно, чтоб у неё случился разрыв печени.

Пока моя «ласточка» стонет, и пытается набрать воздуха в грудь, лёжа у моих ног, стреляю во вторую из пожилых. Та падает, но держится: не стонет, и не плачет, волосы на себе не рвёт, как две из оставшихся в живых, стоящих у стены. Отхожу к проёму, снова перезаряжаю. К этому времени гордячка моя, успевшая оглянуться на вторую жертву, поднялась на колени. Слёзы градом льют из её прекрасных глаз, но выражение на лице сменилось: всё она отлично понимает, хоть я даже ни слова не сказал.

Кивать «на выход» в третий раз не понадобилось. Сама двинулась, как только на ноги поднялась. Хоть пока и шатается…

Выходим во двор. Смотрит на меня вопросительно. Киваю на калитку.

Выходим на улицу, двигаемся туда, куда, собственно, и намечал с самого начала: вверх по склону горы. Благо, там имеется едва заметная тропинка. По ней и идём. Она – впереди, я с пушкой, и настороженный до дрожи – сзади.