Даниэль Деронда

– Ах, сэр, вот здесь вы заблуждаетесь, – вспыхнул Клезмер. – Никого не следует считать слишком талантливым для того, чтобы быть музыкантом. Большинству людей таланта недостает. Артист-творец не может быть только музыкантом, как великий государственный деятель не может быть только политиком. Мы не искусно сделанные марионетки, сэр, живущие в сундуке и выглядывающие оттуда лишь тогда, когда мир желает развлечений. Мы помогаем развитию наций в той же степени, что и государственные люди. Мы стоим на одной ступени с законодателями. Больше того: говорить с народом при помощи музыки куда труднее, чем упражняться в парламентском красноречии.

Закончив тираду, Клезмер вскочил из-за инструмента и вышел из комнаты.

Мисс Эрроупойнт покраснела, а мистер Балт изрек со свойственной ему флегматичностью:

– Ваш пианист отнюдь не мнит себя мелкой сошкой.

– Герр Клезмер больше, чем пианист, – заметила Кэтрин извиняющимся тоном. – Он великий музыкант в полном смысле слова, на одном уровне с Шубертом и Мендельсоном.

– Ах, леди глубоко разбираются в подобных вещах, – заключил мистер Балт, вполне уверенный, что «подобные вещи» легкомысленны, поскольку Клезмер выказал себя самовлюбленным фатом.

Как всегда, переживая после подобных вспышек учителя, на следующий день, в музыкальной комнате, Кэтрин сочла нужным спросить:

– Почему вчера в разговоре с мистером Балтом вы так рассердились? Он вовсе не хотел вас обидеть.

– Предпочитаете, чтобы я обходился с ним любезно? – яростно воскликнул Клезмер.

– Думаю, было бы вполне достаточно держаться вежливо.

– Значит, вы без труда его терпите? Питаете уважение к политическому пошляку и тугодуму, нечувствительному ко всему, что нельзя превратить в политический капитал? Его монументальная тупость кажется вам соответствующей достоинству английского джентльмена?

– Этого я не говорила.

– Вы считаете, что я вел себя не по-светски, и чувствуете себя оскорбленной?

– Это ближе к правде, – с улыбкой призналась Кэтрин.

– В таком случае мне лучше уложить свой чемодан и немедленно уехать.

– Не вижу необходимости. Если мне приходится терпеть ваше критическое отношение к моей оперетте, то и вам не следует возражать против моего недовольства вашей вспыльчивостью.

– И все же я возражаю. Вам бы хотелось, чтобы я стерпел невежественное презрение к «простому музыканту», не поставив грубияна на место? Чтобы слушал, как оскорбляют не только меня, но и моих богов? Прошу прощения, но даже вы никогда не сможете почувствовать то, что чувствую я, и не сможете понять гнев артиста: для вас он – человек из другой касты.

– Это правда, – с чувством согласилась Кэтрин. – Артист принадлежит к другой, высшей касте, на которую я смотрю снизу вверх.

Клезмер, прежде сидевший за столом, вскочил и, отойдя в дальний конец комнаты, проговорил:

– Благородные чувства. Глубоко признателен. Но все равно мне лучше уехать. Я давно принял это решение. Вы прекрасно обойдетесь без меня: оперетта настолько продвинулась вперед, что дальше пойдет сама собой. А общество вашего мистера Балта подходит мне wie die Faust ins Auge[31]. Я получил ангажемент из Санкт-Петербурга.

Ответа не последовало.

– Значит, вы согласны, что мне лучше уехать? – с заметным раздражением спросил Клезмер.

– Несомненно, если это подсказывают ваши дела и чувства. Остается только удивляться, что в этом году вы согласились провести у нас так много своего драгоценного времени. Должно быть, в других местах намного интереснее. Я всегда считала ваше пребывание здесь большой жертвой.

– Но с какой стати мне понадобилось приносить себя в жертву? – удивился Клезмер и, сев за фортепиано, заиграл мелодию, сочиненную им на стихи Гейне «Ich hab’ dich geliebt und liebe dich noch»[32]

.

– Это останется тайной, – ответила Кэтрин и от волнения принялась старательно рвать на мелкие клочки лист бумаги.

– И вы не подозреваете никакого мотива? – осведомился Клезмер, скрестив руки на груди.

– Ни единого, который мог бы показаться хоть отчасти справедливым.

– В таком случае объясню. Я оставался здесь потому, что вы для меня – единственная женщина в мире, дама моего сердца, ради которой я готов на любые подвиги.

Руки Кэтрин ослабли и задрожали: пальцы уже не могли рвать бумагу, так же как губы не могли произнести ни слова.

– Это признание было бы с моей стороны величайшей наглостью, если бы я надеялся на взаимность, – продолжал Клезмер. – Но об этом не может быть и речи. Я ни о чем подобном никогда не думал и ни на что не надеялся. Но однажды вы сказали, что обречены подозревать в корысти каждого мужчину, который проявляет к вам особое внимание, а больше всего вас злит то, что каждый пытается делать вид, что ухаживает искренне. Разве вы такого не говорили?

– Вполне возможно, – едва слышно пробормотала Кэтрин.