Даниэль Деронда

– Хочу попросить у вас совета, герр Клезмер. Мы потеряли все свое состояние и остались без средств к существованию. Я должна зарабатывать себе на хлеб, а также желаю обеспечить маму, чтобы избавить от жизненных невзгод. Я могу избрать только одно поприще – и оно мне больше всего нравится – это выступать на сцене. Конечно, хотелось бы занять высокое положение, вот я и подумала: если вы считаете меня способной… – здесь Гвендолин занервничала еще больше, – я хочу учиться пению и стать певицей.

Клезмер положил шляпу на фисгармонию и, словно стараясь сосредоточиться, скрестил руки на груди.

– Я знаю, – продолжила Гвендолин, то краснея, то бледнея, – что мой метод пения имеет массу недостатков. Но меня плохо учили. Уверена, что могу многое исправить, могу заниматься. Вы поймете мое желание петь и играть так же мастерски, как Гризи[33]. Я всецело полагаюсь на ваше суждение и не сомневаюсь, что вы скажете правду.

Почему-то Гвендолин не сомневалась и в том, что теперь, после обстоятельной просьбы, ответ Клезмера окажется благоприятным.

Однако Клезмер хранил молчание. Поспешно сняв перчатки и бросив их в шляпу, он отошел к окну. Испытывая сочувствие к молодой леди, он хотел смягчить приговор. Наконец, повернувшись к Гвендолин лицом, Клезмер произнес мягким, хотя и решительным тоном:

– Полагаю, вы не знакомы с артистами и не знаете их жизни?

– О нет, – ответила Гвендолин.

– Решаясь на такой важный шаг, вам необходимо учесть все, – продолжил Клезмер, возвращаясь к инструменту. – Прошу прощения, вам, должно быть, лет двадцать?

– Двадцать один, – уточнила Гвендолин, чувствуя, как в душе зарождается страх. – Считаете меня слишком старой?

Клезмер надул губы и поднял указательный палец.

– Многие начинают карьеру еще позднее, – заметила Гвендолин.

Клезмер оставил реплику без ответа и произнес как можно мягче:

– Скорее всего до сих пор вы не думали об артистической карьере. Пока не возникли трудности, вы не испытывали стремления или страстного желания стать актрисой?

– Пожалуй, нет. Но мне всегда нравилось выступать. Я играла на сцене. Вы помните, я участвовала в шарадах и играла роль Гермионы?

– Да-да, конечно, – поспешно подтвердил он. – Помню, прекрасно помню.

Он принялся мерить комнату шагами, что всегда делал, когда находился в волнении.

Гвендолин понимала, что ее оценивают, и, не предполагая, что чаша весов может склониться не в ее пользу, любезно заметила:

– Буду чрезвычайно благодарна, если вы дадите мне совет, каким бы он ни оказался.

– Мисс Харлет, – начал Клезмер, отчетливо произнося каждое слово, – не стану ничего от вас скрывать в этом деле. Я счел бы себя подлецом, если бы представил вам картину в розовом или черном цвете. Боги карают того, кто сознательно направляет другого по ложному пути. А если бы я обманул особу столь молодую, столь прекрасную, как вы, которая, несомненно, ищет в будущем счастье, то считал бы себя бесчестным. – Последнее слово Клезмер произнес шепотом.

Гвендолин похолодела, но, словно завороженная, продолжала в упор смотреть на Клезмера, не пропуская ни одного слова.

– Вы – красивая молодая леди, выросли в комфорте и свободе, всегда делали то, что хотели. Вы никогда не говорили себе: «Я должна это знать. Я должна это понимать. Я должна это делать». – Произнося три раза ужасное слово «должна», Клезмер поднял один за другим три пальца. – Одним словом, вы всегда оставались очаровательной молодой леди, в которой даже невежливо искать недостатки.

Он на мгновение умолк, а потом, скрестив руки на груди и выставив вперед волевой подбородок, продолжил:

– И вот с такой подготовкой вы желаете испытать жизнь артиста, желаете встать на путь напряженного, бесконечного труда, результат которого неведом. Признание придется зарабатывать, так же как хлеб. И то и другое будет приходить медленно, иногда дорогой ценой, а может и вообще не прийти.

Тон разочарования, который, как надеялся Клезмер, мог избавить его от более неприятных суждений, вызвал в душе Гвендолин только горячий протест.

– Мне казалось, что вы как истинный артист считаете свою жизнь полной почета и восторга, – обиженно возразила она. – Что, если я не умею делать ничего лучшего? Почему бы не рискнуть, как это делают другие?

– Ничего лучшего? – воскликнул Клезмер, слегка раздражаясь. – Нет, дорогая мисс Харлет, ничего лучшего не существует на свете. Я не порицаю жизнь истинного артиста, а, напротив, восхваляю. Я полагаю, что она доступна только избранным, которые любят искусство и готовы ради него, как все глубоко влюбленные, сносить все труды и лишения. Жизнь, полная почета? Да. Но почет завоевывают тяжким трудом. В том, чтобы носить жизнь, как ливрею, никакого почета нет.

В душе музыканта ожило волнение вчерашнего дня. Он намеревался как можно деликатнее вызвать в сознании Гвендолин мысль о ее неспособности к опасной, тяжелой артистической карьере, однако ее легкомысленное отношение к любимому делу вызвало в нем раздражение. Возникла опасность не на шутку рассердиться. Сознавая это, Клезмер внезапно умолк.