Даниэль Деронда

– Вряд ли ваш гимн подействовал бы на меня сильнее, если бы я понимал слова, – заметил Деронда, глядя на Майру. – Во Франкфурте я посетил синагогу, и должен признаться, что служба так же глубоко проникла в душу, как если бы я понимал слова литургии.

– О, вам понравилось? – горячо заинтересовалась Майра. – А мне казалось, что никто, кроме нашего народа, не способен ощутить красоту литургии; что она спрятана от мира, как река на дне глубокого ущелья. То есть… – Она умолкла, чувствуя, что не может закончить сравнение.

– Понимаю, – отозвался Деронда. – Но ведь на самом деле отличий почти нет. Наша религия многое почерпнула из иудейской, а религиозное чувство иудеев имеет много общего с чувствами других людей. Точно так же еврейская поэзия, по-своему уникальная, чем-то напоминает поэзию других народов. И все же принято считать, что иудей острее чувствует влияние обрядов своей религии, чем люди других вероисповеданий. Хотя, – Деронда задумался, – это не всегда так.

– Да, не всегда, – грустно согласилась Майра. – Я это видела. Видела, как некоторые из них насмехаются над своей религией и передразнивают ее. Разве это не то же самое, что смеяться над родителями или радоваться их позору?

– Некоторые умы постоянно противятся мыслям и учреждениям, которые их воспитали, и поклоняются чужим идеалам. Они просто презирают то, что находится рядом, – с сожалением пояснил Деронда.

– Но вы не такой, – заключила Майра, пристально глядя на него.

– Думаю, не такой, – согласился он. – Но ведь я не был воспитан в иудейской вере.

– Ах, я постоянно об этом забываю, – разочарованно спохватилась Майра и слегка покраснела.

Деронда тоже смутился. Повисла неловкая пауза, которую он прервал игривыми словами:

– Как бы там ни было, нам придется терпеть друг друга, поскольку, если мы все пойдем против наших учений, в конце концов, запутаемся в различиях.

– Наверняка, – поддержала его миссис Мейрик. – И все же можно почитать родителей, не следуя в точности их убеждениям и не повторяя крой их одежды. Мой отец был шотландским кальвинистом, а мать – французской кальвинисткой. Я же ни то ни другое, и все-таки свято чту память своих родителей.

– Но я не смогу перестать быть еврейкой, – настойчиво заявила Майра, – даже если сменю веру.

– Конечно, дорогая. Но если бы евреи и еврейки переменили свою религию, перестали подчеркивать различия между собой и христианами, то на земле не осталось бы ни одного еврея! – жизнерадостно заключила миссис Мейрик.

– О, пожалуйста, не говорите так! – воскликнула Майра со слезами на глазах. – Это первые недобрые слова, которые я от вас услышала. Никогда не соглашусь ступить на этот путь. Никогда не откажусь от маминого народа. Мне пришлось убежать от отца, но если бы он пришел – старым, слабым, бедным и беспомощным, – разве смогла бы я сказать: «Это не мой отец»? Если бы он терпел позор, мне пришлось бы разделить позор с ним. Он, а не кто-то другой, послан мне в отцы. Так же и с моим народом. Я навсегда останусь еврейкой. Я буду любить христиан, если они окажутся такими же добрыми, как вы, но никогда не отвернусь от своего народа и всегда буду поклоняться Богу так, как поклоняется он.

Говоря это, Майра, сжав маленькие кулачки, вызывающе смотрела на миссис Мейрик. В эту минуту она показалась Деронде воплощением того национального духа, который заставлял людей после долгого и открытого следования догматам католицизма отказаться от богатства и высокого положения в обществе, чтобы начать новую жизнь в отступничестве, присоединившись к своему народу и провозгласив: «Я – еврей».

– Майра, Майра, дорогое дитя, ты неправильно меня поняла! – в тревоге воскликнула миссис Мейрик. – Избави меня Бог от того, чтобы советовать тебе идти против собственной совести. Я просто упомянула о том, что могло бы случиться при известных условиях. Но лучше не умничать. Прости, умоляю! Мы никогда не станем отрывать тебя от тех, кто, по твоему мнению, обладает на тебя большими правами.

– Я готова сделать для вас все, что угодно, поскольку обязана вам жизнью, – заверила Майра, все еще не успокоившись.

– Тише, тише, – остановила ее миссис Мейрик. – Я уже достаточно наказана за пустую болтовню.

– Но ведь все в мире когда-нибудь заканчивается, и мы обязаны об этом думать, – вступила в разговор Мэб, не в силах больше молчать.

Деронда с улыбкой посмотрел на наивную белокурую девушку и саркастически заметил:

– Идея всеобщего конца недалеко нас уведет. А чувства Майры относятся к тому, что происходит сейчас.

Сконфуженная Мэб пожалела, что открыла рот: судя по всему, мистер Деронда решил, будто она придирается к Майре, – однако, начав говорить, остановиться трудно, и она решила оправдаться:

– Я всего лишь хотела сказать, что нам следует иметь мужество слушать друг друга, иначе вообще придется молчать.

Мэб не надеялась на ответ, разделяя мнение Сократа: «Зачем человек живет, если не ради удовольствия порассуждать?»

Вскоре Деронда распрощался. Миссис Мейрик вышла его проводить и обменяться несколькими словами о Майре.