Даниэль Деронда

Деронда слышал все эти скептические нашептывания и, более того, отчетливо повторял в собственных мыслях. Это был не первый, но самый яркий случай, когда он чувствовал, что представлявшаяся его разрешению задача касалась вечного вопроса о родстве пророков и великих благодетелей человечества с безумными мечтателями и создателями фантастических изобретений. Сведите описание известного человека к абстрактному перечислению его качеств и усилий, и он сразу окажется в опасной компании. Коперник и Галилей были твердо убеждены в правоте своих идей, но столь же непреклонно был убежден в своем открытии и изобретатель вечного двигателя. Невозможно по достоинству оценить человеческие умы, прибегая к одной общей мерке. Если мы хотим избавить себя от неправильных приговоров, то должны понять суть того предмета, который возбуждает в энтузиасте возвышенную работу духа. Только это убережет нас от легкомысленных выводов. Следует ли сказать себе: «Пусть последующие поколения судят о достоинствах великих умов»? Но ведь мы и есть первое звено последующих поколений, и их суждение может быть справедливо только на основе наших справедливых суждений. Без этого условия даже паровая машина не воплотилась бы в реальность, а так и осталась в уме Джеймса Уатта[65].

Подобный ход мысли был свойствен Деронде и не позволял ему презрительно относиться к Мордекаю, даже если бы старый еврей не заявил на него особых притязаний, так взволновавших молодого человека.

В чем же заключались требования страждущей души? «Вы должны не только помочь, но и стать моим воплощением: верить в то же, во что верю я; действовать по моим законам; разделять мои надежды; созерцать те образы, на которые я указываю; видеть славу там, где вижу ее я!» Принять подобные требования как обязательство в прямом смысле было бы нелепо. Сделать вид, что принял, было бы бесчестно. Деронда радовался, что в пылу сострадания удержался от легкомысленного обещания. Трудно было вообразить более нелепое притязание, основанное на бездоказательном предположении о еврейском происхождении Деронды. Существовало ли когда-нибудь более голословное утверждение?

Однако с тринадцати лет глубочайшая привязанность Деронды основывалась именно на бездоказательном предположении, что сэр Хьюго – его отец. Он привык скрывать и тайно лелеять свои чувства, и подобное состояние нравственной безвестности превратилось в его привычное состояние.

А теперь представьте, что своевольное убеждение Мордекая в еврейском происхождении Деронды и экстравагантное требование его безусловной преданности стали для Даниэля предвестниками настоящего открытия и истинного духовного пробуждения. Что, если он действительно еврей? Что, если идеи Мордекая действительно овладеют его умом? Что, если ему суждено позаимствовать у Мордекая тот идеал личного и гражданского долга, к которому он смутно стремился всю жизнь?

Тогда Деронда начал задавать себе другие вопросы. Если бы то влияние, которому он, по собственному мнению, поддался, исходило от уважаемого профессора, крупного специалиста в определенной области знаний или признанного голосом своего времени философа, разве пришло бы кому-нибудь в голову его осмеивать? Неужели он, Деронда, может отказать Мордекаю в духовной силе лишь на том основании, что он бедный еврейский труженик и встречаться с ним приходится в комнатушке таверны «Рука и знамя»? Существует ведь легенда об императоре Домициане, который, узнав о еврейской семье из рода царя Давида, где должен был родиться властитель мира, в тревоге послал за этими людьми, но когда увидел их рабочие руки, тут же отпустил, решив, что властитель не может выйти из такой низменной среды. Между тем другой человек, раввин, в ожидании стоял у ворот Рима, веря, что Мессию следует искать среди входивших в город бедняков. «Как император, так и раввин ошибались, полагаясь на внешние черты: бедность и плохая одежда не являются признаками вдохновения, – возразил Деронда внутреннему собеседнику. – Поэтому лишь бедное воображение способно отвергать из-за них преданность и ученичество».

Более убедительным предлогом для отказа от идей Мордекая служило то, что он излагал их не по обычной научной системе, а в форме провидческого озарения. Но разве многие ученые мужи не доходили до своих открытий без провидческого рвения и слепой веры? А душевное влечение к поставленному себе идеалу и страстная вера часто делают больше, чем зрелый ум.

Ученые могут рядом формул доказать верность своих доводов и представить иллюзорный мир в форме аксиом, под которыми стоят три буквы: QED[66]. Ни одна формула мысли не спасет нас, смертных, от ошибочного понимания предмета размышления. В то же время вдохновенный мечтатель на ощупь может добраться до своей возвышенной, хотя и туманной цели. Не вдохновенная ли мечта руководила Колумбом, хотя никто не желал его слушать и не понял его идей?