Дар. 12 ключей к внутреннему освобождению и обретению себя

Недавно я побывала в модном загородном клубе, где обедала с женщинами, каждая из которых выглядела на миллион долларов. Первое, что я подумала: «Зачем мне проводить время с этими барби?» Но тут же поймала себя на мысли, что, осудив своих собеседниц, опустилась до того уровня мышления, которое делит людей на «они» и «мы», которое в итоге привело к убийству моих родителей. Я посмотрела на них без всякой предвзятости, и мне сразу открылось, что они интересные, мыслящие женщины, испытавшие боль и пережившие трудности, так же как и все остальные. А я ведь без колебаний почти признала, что время будет потрачено впустую.

Однажды я выступала среди хабадских хасидов, и на встречу пришел человек, так же как и я выживший, можно сказать, собрат по несчастью. После моего выступления присутствующие задавали вопросы, на которые я подробно отвечала. И вдруг раздался голос того человека: «Почему там, в Аушвице, вы так быстро всему подчинились? Почему не бунтовали?» Он почти кричал, спрашивая меня об этом. Я стала объяснять, что начни я сопротивляться охраннику, то была бы застрелена на месте. Бунт не принес бы мне свободы. Он просто лишил бы меня возможности прожить мою жизнь до конца. Но, говоря это, я поняла, что слишком болезненно реагирую на его возмущение и пытаюсь защитить выбор, сделанный мною в прошлом. А что происходит сейчас, в данный момент? Вероятно, то была для меня единственная возможность проявить участие к этому человеку. «Большое спасибо, что вы сегодня здесь. Спасибо, что поделились своим переживанием и своим мнением», — сказала я.

Находясь в плену осуждения, мы не только преследуем других людей, но и сами превращаемся в жертв.

Когда мы встретились с Алекс, ее переполняла жалость к себе. Она показала мне татуировку на руке. Там было слово ярость. А чуть ниже — слово любовь.

— Это то, с чем я росла, — сказала она. — Папа был яростью, мама была любовью.

Ее отец служил в полиции и воспитывал их с братом в атмосфере недовольства и муштры. «Убери с лица это выражение», «не становись обузой», «не показывай своих эмоций», «всегда держи лицо, будто у тебя все в порядке», «ошибаться недопустимо» — это то, что они от него слышали. Он часто возвращался домой взвинченным, принося с работы все свое раздражение. Алекс быстро усвоила, что, как только его злость начинает нарастать, нужно тут же прятаться в своей комнате.

— Я всегда думала, что виновата я, — говорила она мне. — Я не знала, из-за чего он так расстраивался. Никто никогда не говорил, что дело не во мне, что я ничего не сделала. Я так и росла в уверенности, что это я злю его, что это со мной что-то не так.

В ней настолько укоренились чувство вины и боязнь осуждения со стороны, что, став взрослой, она даже не могла попросить в магазине, чтобы ей достали с верхней полки приглянувшийся товар.

— Я была уверена, что они подумают, какая я идиотка.

Временное облегчение от чувства подавленности, беспокойства и страха приносил алкоголь. Пока она не попала в реабилитационный центр.

Когда Алекс пришла ко мне на прием, она не пила уже тринадцать лет. Совсем недавно она рассталась с работой. Более двадцати лет она была диспетчером скорой помощи, и с каждым годом ей становилось все труднее совмещать довольно напряженную службу с заботой о дочери-инвалиде. Сейчас она открывает новую страницу своей жизни — учится быть доброй к себе.

У Алекс складывается стойкое ощущение, что достижение этой цели каждый раз срывается, когда она попадает в родную семью. Ее мать по-прежнему остается воплощением любви, доброты, надежности и домашнего тепла. Она умеет разрядить любую ситуацию — у нее в семье всегда была роль миротворца. Бросая все дела, она приходит на помощь детям и внукам. И даже привычный семейный ужин превращает в чудный праздник. Но и отец Алекс тоже остается все таким же — мрачным и сердитым. Когда Алекс бывает у родителей, она внимательно следит за его мимикой, за каждым жестом, стараясь предугадать поведение отца, чтобы быть готовой защитить себя.

Недавно они все ходили в поход с ночевкой в палатках, и Алекс обратила внимание, как язвительно и зло ее отец относится и к совершенно посторонним людям.

— По соседству с нами несколько человек собирали палатки, отец, наблюдая за ними, сказал: «Это моя любимая часть — когда идиоты пытаются понять, что они вообще делают». Вот с этим я и росла. Отец смотрел, как люди совершают ошибки, и смеялся над ними. Ничего удивительного, что раньше я считала, будто люди думают обо мне ужасные вещи! И неудивительно, что я всматривалась в его лицо, выискивая малейший намек на подергивание или гримасу — как на сигнал делать все возможное, чтобы только он не разозлился. Всю мою жизнь он пугал меня.

— Самый скверный человек может стать лучшим учителем, — сказала я. — Он учит вас исследовать в себе то, что вам не нравится в нем. Сколько времени вы тратите на то, чтобы судить себя? Запугивать себя?