Читаем Дар полностью

Дар

По виду Эрики Новотны было заметно, что ее годами терзают непрерывные заботы. Она рассказала мне – более или менее спокойно, – что ее собственный ребенок тринадцать лет назад погиб в автокатастрофе, что за рулем был ее муж Людвиг – и с тех пор его изо дня в день гложет чувство вины, он раскаивается, но вина от этого не становится меньше. Немного времени спустя после трагедии Новотны усыновили сироту Роману, которая потеряла родителей в результате автокатастрофы. То, что у малышки поначалу считалось чисто психологической травмой, со временем выявилось как тяжелое аутистское нарушение, которое выражалось, например, в том, что она чуралась своих приемных родителей даже после двенадцати лет ласки и заботы и обращалась с ними как с чужими людьми.

Приблизительно на этом месте мне пришлось перебить госпожу Новотны и сообщить ей, что я – особенно по рабочим дням – становлюсь чрезвычайно чувствителен и не могу без слез выслушивать такие истории, чего нам с ней желательно было бы избежать. Причина моего посещения куда как позитивнее, и об этом я и хотел бы с ней поговорить.

– Поскольку Романа, как я слышал, фантастически рисует.

Этой фразы было достаточно, чтобы лицо госпожи Новотны просияло – и она даже могла показаться радостным человеком, с которым может быть очень весело. Это, кстати, подтвердило мою личную теорию на тему счастья и несчастья. Об этом мы с Мануэлем всего пару дней назад провели одну из наших основательных бесед, а в моем случае это был даже самый основательный разговор за несколько последних лет.

Экскурс в теорию счастья

Мануэль находил совершенно несправедливым то, что у некоторых людей в этом мире дела шли отменно хорошо, тогда как у других все было ужасно плохо. Если бы тем, у кого дела шли очень хорошо, было чуть похуже, их дела все еще были бы весьма хороши. Но если бы тем, у кого дела были ужасно плохи, стало хоть чуточку получше, то им, вообще-то, сразу стало бы заметно лучше, у них была бы ощутимо более счастливая жизнь. Приблизительно таков был ход его мысли.

У меня же на тему счастья была несколько иная теория.

Допустим, два человека имеют в своем распоряжении по сотне мыслей, которые они могут думать в следующий момент. Человек А невезучий, девяносто пять его возможных мыслей были отрицательными и лишь пять позитивными. Ровно наоборот обстоит дело с человеком Б, исключительным счастливчиком. Ему в голову могли прийти девяносто пять радостных и лишь пять абсолютно безрадостных мыслей. И вот мое утверждение: если счастливчик Б предастся одной из своих пяти безрадостных мыслей, он в этой ситуации будет по меньшей мере так же несчастлив, как невезунчик А, если он будет предаваться одной из своих девяноста пяти горьких дум. И наоборот: если невезунчик А последует одной из своих пяти позитивных мыслей, то он будет в этот момент чувствовать себя таким же счастливым, как счастливчик Б, если тому придет в голову одна из его девяноста пяти позитивных мыслей.

– И что ты хочешь этим сказать? – спросил меня Мануэль, когда я закончил со своими математическими выкладками и выжидательно посмотрел на него.

– Что люди, у которых плохи дела, могут быть так же счастливы, как и люди, дела которых вполне хороши.

– Для этого им достаточно думать о хорошем? – уточнил Мануэль.

– Ну, примерно так, – сказал я.

– Знаешь, что в твоей теории плохо?

– Нет.

– То, что человек не выбирает, к сожалению, о чем ему думать.

– Кто это сказал? – спросил я.

– Я тебе говорю. Когда человеку плохо, ему в голову, естественно, плохое придет намного вероятнее, чем тому, которому хорошо. А если думаешь о чем-то плохом, то вероятнее всего вспоминаешь еще что-нибудь плохое. Ибо если ты о чем-то тревожишься, ты в тревоге, вот и все, – сказал он.

– Но если кому-то удастся, несмотря на заботы, подумать о хорошем, то забот автоматически станет меньше, потому что хорошее может распространяться в голове. А если ты можешь думать об одной хорошей вещи, то можно подумать и о другой хорошей вещи. И тогда заботы будут оттеснены в какой-нибудь темный угол, а потом и вообще исчезнут, – заметил я. При этом я должен был признаться, что теория содержала умеренные утопические извращения, и лучше было придержать ее для внутреннего употребления – для себя и Мануэля.

– Но заботы не исчезают сами по себе, даже если их вытеснить. Их из-за этого становится даже больше, – утверждал Мануэль.

– У меня нет, – коротко отвечал я.

Дискуссия утомила меня, и я уже хотел ее свернуть.

– Ты вообще феномен, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя может быть хоть сто забот, но ты, судя по всему, даже не замечаешь, что у тебя заботы, – сказал он.

– Ну вот. Разве я не счастливчик? Разве мне нельзя позавидовать? – спросил я.

– Разве что по твоей теории.

Он засмеялся. И я положил ладонь ему на плечо. Потому что он был не только умный, но и мой умный ребенок. В следующий раз я ему объявлю об этом. Или, в крайнем случае, через раз.