Давно, в Цагвери...

— Да, не ошибаетесь, Мария Марковна, — соглашается дядя Серго и усаживается напротив бабушки. — Ну конечно, мне интересно все, что имеет отношение к тому времени. Рассказывайте! Рассказывайте, прошу вас!

Папе тоже хочется послушать, он придвигается поближе, а мама и бабушка перестают переговариваться о своих делах.

— Да, памятный девятьсот пятый! — медленно произносит бабушка Тата. — Сколько бы я ни прожила, наверно, не смогу забыть… Какое царило возбуждение в умах, какое ожидание! В те дни в подъездах и почтовых ящиках мы то и дело обнаруживали листовки. Они либо призывали к свержению царя, к борьбе, к восстанию — это после Кровавого воскресенья, после расстрела в Петербурге… Либо в листовках предлагалось жителям рано гасить свет в окнах в знак траура по только что казненным в Метехах. На улицах стало страшно по вечерам — мрак, тишина мертвая. Только и слышны шаги городового — его будка стояла как раз возле нашего дома…

Посадив меня рядом, дядя Серго облокотился обеими руками на стол и слушает Тату с напряженным вниманием.

— И вот однажды, — продолжает она, — к нам в подъезд подкинули листовку с предупреждением: с одиннадцати до четырех дня не выходить на улицу. Ну и сразу стало ясно: что-то готовится, что-то должно произойти. Но что именно, могли лишь гадать. В тот день мы без конца выглядывали в окна, следили за улицей. Но Георгий Михайлович никого не хотел слушать: твердил, что у него неотложные дела, и уехал с утра в городскую управу… Мы ужасно за него беспокоились… Я не могла усидеть на месте, все бегала на улицу: вдруг что-нибудь случится!.. И вот выскочила я, кругом пусто, ни души. Добежала до угла Головинского проспекта, хотела заглянуть, не возвращается ли Георгий Михайлович. И тут на углу встречаю странного человека в рабочей одежде, с ведром. Меня сразу поразил его взгляд, острый, горящий. Почудилось, он словно бы предупреждает меня об опасности, приказывает вернуться домой… Но сказать человек ничего не сказал, надвинул кепку на глаза и скрылся во дворе. Поразительное его лицо я прекрасно запомнила…

— И это был сам Джорджиашвили? — в необычайном волнении спрашивает дядя Серго, схватив руку Таты.

— Да, Серго, он… Через два дня портрет был напечатан в тифлисских газетах, и я не могла не узнать…

— Н-ну, рассказывайте же подробнее! — торопит дядя Серго, и я вижу, как разгораются румянцем его щеки. — Как раз в тот день он и убил Грязнова?

— Да, в тот день! Как потом рассказывали, Джорджиашвили несколько дней караулил его возле дома. А жил генерал Грязнов по соседству с нами. Ты же знаешь, Серго!

— Конечно, знаю! Но вы подробнее… что вы сами видели?

— Вернулась я домой и жду, что дальше. Ждала, может быть, часа два-три и лишь на минутку отошла от окна, как вдруг грохнуло под окнами, все стекла зазвенели, чуть не вылетели! Я выскочила на балкон и вижу: генеральская пролетка на тротуаре, страшно мечутся, ржут и встают на дыбы перепуганные лошади. И кучер кричит, и городовой бегает, размахивая шашкой, а в коляске, поперек, лежит человек в генеральском мундире, и на нем кровь… Я перепугалась, убежала в спальню. Да и на балкон больше никто из нас не выглядывал — страшно: на улице свистят, стреляют, бог знает, что делается… Ну, а потом вернулся из управы Георгий Михайлович и рассказал, что революционеры казнили генерала Грязнова за его жестокость…

— И это все было на нашей улице? — со страхом спрашиваю я. Не могу представить себе, что убийство совершилось на этой самой улице, по которой я хожу гулять, бегаю к «Лагидзе» пить сладкую воду и покупать мороженое.

— Да, Ли, — кивает бабушка Тата, — под нашим балконом.

— А Арсен? — спрашивает дядя Серго. — Что же, его схватили прямо тут же, возле дома?

— Нет. Ему удалось на время спрятаться напротив, в Александровском саду. Но сразу прискакало множество полицейских, оцепили район и сад, и Джорджиашвили не удалось скрыться… Через день-два его повесили, и я увидела в газете его портрет…

— Да, Арсен, Арсен, какой был талантливый, какой изумительный человек! — вздыхает дядя Серго. — Знаете, его родным тогда отказались выдать тело, побоялись демонстрации, побоялись восстания… И сколько погибло таких, как он!..

— И ты, Серго, мог погибнуть, и Лео… — с задумчивой печалью говорит бабушка Тата. — А после, когда хоронили Грязнова, что тут творилось — ужас! На панихиду собирался прибыть сам царский наместник. У нас в доме дневали и ночевали полицейские и шпики. Сидели и на крыше, и на чердаке, и в подвале — боялись, что и на наместника царского будет покушение.

— Да, сколько прекрасных людей, сколько товарищей наших тогда пропало! — говорит папа. — Нас с Серго спасло только то, что нас как раз выслали из города…

— Но не напрасно же они погибли, Лео! — замечает дядя Серго.

— И что за похоронный разговор сегодня завели! — сердится мама. — Будут Лиане всякие ужасы сниться! Ты бы, Сережа, вместо того чтобы пугать девочку, пошел с ней погулять. Она тут измучилась, нам помогая. А, Ли?

— Конечно, устала! — отвечаю я, хотя и чудится в маминых интонациях усмешка.