Декабристы

Но вдруг, 13 декабря, накануне решительных действий, происходит совсем неожиданная сцена. По показанию Оболенского – который, правда, утверждает, что Рылеев находился в исступлении – «Рылеев 13 декабря к вечеру обнимает Каховского и говорит ему: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение: ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!» На вопрос Каховского, какие может он найти к этому средства, Рылеев предлагает ему надеть офицерский мундир и рано поутру, прежде возмущения, идти во дворец и там убить государя или на площади, когда выйдет его величество».[611] Спрошенный по этому поводу, Рылеев показывает: «13 декабря к вечеру я, действительно, предлагал Каховскому убить ныне царствующего государя и говорил, что это можно исполнить на площади. Поутру того дня, долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к счастливому окончанию оного. Более всего страшился я, если ныне царствующий государь император не будет схвачен нами, думая, что в таком случае непременно последует междоусобная война. Тут пришло мне на ум, что для избежания междоусобия должно принести его в жертву, и эта мысль была причиной моего злодейского предложения».

В заключение, – кончает свое показание Рылеев, – «дабы совершенно успокоить себя, я должен сознаться, что после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Полагал я, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но, напротив, может быть пагубно для самой цели общества, что оно разделит умы, составит партии и взволнует приверженцев августейшей фамилии и что это совокупно неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии, я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал, да и сам, наконец, решительно обратился к прежней мысли своей, что участь царствующего дома, а равно и то, какой образ правления ввести в России, вправе только решить великий собор, что постоянно и старался внушать всем известным мне членам».

Показание это – во всяком случае вполне искреннее, так как никто его не требовал – свидетельствует о том, что мысль об убийстве, впервые высказанная товарищами, хоть и мелькала в голове Рылеева, но не переходила в решение; он всегда был против нее и только в самый разгар своей революционной исступленности, он ухватился за эту мысль и, действительно, как исступленный, бросился на шею тому человеку, которого сам за несколько часов перед этим считал сумасшедшим.[612]

Во всяком случае никакого определенного и выработанного плана цареубийства у Рылеева не было, и на площадь он пошел, вероятно, с тою же мыслью, на которой часто останавливался, когда сталкивался с каким-нибудь необычайно сложным вопросом: «Обстоятельства покажут, что делать должно».

XVI

О том, как Рылеев провел канун 14 декабря и как он себя вел на площади, – сохранилось немало сведений.

Достоверность этих, иногда очень лирических рассказов проверить трудно, но несомненно, что в них запечатлелась если не правда самих фактов, то правда настроения. Соберем их без всяких оговорок.

«Шумно и бурливо, – рассказывает М. Бестужев, – было совещание накануне 14 декабря в квартире Рылеева. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие поплатились, не будучи виноваты ни в чем, ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского…

Зато, как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко, но когда он попадал на свою любимую тему – на любовь к родине – физиономия его оживлялась, черные как смоль глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда бывало, не устанешь любоваться им. Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос: «To be or not to be». Его лик, как луна, бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Сутгова, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и, взяв обеими руками руку каждого из нас, сказал: Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело».[613]