Декстер во тьме

Какое-то время он вполне отрадно дергался, отчего петля затягивалась еще туже. Я смотрел, как он откидывался, хватался за горло, удовольствие это доставляло, но я не ощущал той холодной дикой радости, к которой привык в подобных случаях. Тем не менее это было лучше, чем любоваться рекламой, и я довел его до того, что лицо у него посинело, а дерганья стихли до беспомощного дрожания.

— Сидите спокойно и тихо, — произнес я, — и я позволю вам дышать.

Надо полностью отдать ему должное: он понял сразу и прекратил хилые барахтанья. Я ослабил петлю, совсем чуть-чуть, и вслушался, пока он силился сделать вдох. Всего один. Потом вновь затянул и рывком поставил его на ноги.

— Идите! — велел я.

И он пошел.

Я, держась у него за спиной и натягивая леску так, чтобы он мог, если очень-очень постарается, понемногу дышать, повел по коридору вглубь дома, потом в гараж. Когда я подтолкнул его к верстаку, он припал на одно колено: то ли споткнулся, то ли имел глупость попробовать сбежать. В любом случае мне было не до того, и я затянул петлю, наблюдая, как его глаза вылезают из орбит, лицо темнеет и он шлепается на пол без сознания.

Мне же проще. Я водрузил его безжизненное тело на верстак и надежно примотал изолентой, пока он лежал без памяти с раскрытым ртом. Из уголка рта у него стекала слюна, дыхание сделалось очень неровным, даже когда я ослабил петлю. Я смотрел на привязанного к верстаку Старзака, на его неприятное лицо и думал, чего никогда прежде не делал: вот все мы таковы. Все так заканчиваем. Мешок костей, который поначалу дышит, а когда перестает, превращается в гниющие отбросы.

Старзак закашлялся, изо рта потекло еще больше мокроты. Он дернулся под изолентой, понял, что не в силах пошевелиться, и широко раскрыл глаза. Произнес что-то неразборчивое, составленное из слишком многих согласных звуков, а потом закатил глаза и увидел меня. Конечно же, моего лица под маской ему не было видно, но мне стало не по себе от мысли, что он меня все равно узнал. Он двинул губами несколько раз, но ничего не сказал, пока наконец не скосил глаза вниз, куда-то себе в ноги, и не выговорил сухим, хриплым голосом с центральноевропейским акцентом, зато едва ли эмоционально окрашенным, как можно было ожидать:

— Вы делаете очень большую ошибку.

Я подыскивал спонтанный зловещий ответ… и ничего не находил.

— Вот увидите, — звучал его ужасно тягучий и саднящий голос. — Он в любом случае вас непременно достанет, даже без меня. Слишком для вас поздно.

Вот так. Признание, почти такое, какое мне требовалось: он преследовал меня со зловещим намерением. Только все, что пришло мне в голову, вырвалось само:

— Кто это он?

Старзак, забыв, что привязан к верстаку, попытался повести головой. Не получилось. Но и это, похоже, не сильно его обеспокоило.

— Они непременно вас отыщут, — повторил он. — Довольно скоро. — Он дернулся слегка, словно попытался рукой махнуть, и сказал: — Действуйте. Убейте меня сейчас. Они все равно вас найдут.

Опустив глаза, я смотрел на него. Гад надежно спеленат и готов к моим особым способам внимания, я должен бы быть полон льдистого восторга от предстоявшей работы… а я не был. Не было во мне ничего, кроме пустоты, того же самого ощущения безнадежной тщетности, которое овладело мной, когда я выжидал возле этого дома.

Я встряхнулся, бросил хандрить и заклеил лентой Старзаку рот. По телу пробежала легкая дрожь, а его обладатель по-прежнему смотрел перед собой в никуда, не выказывая совсем никаких чувств.

Я поднял нож и опять взглянул на свою недвижимую и бесчувственную добычу. Мне все еще слышалось его жутко хлюпавшее дыхание через нос: хлип в ноздри, хлюп из ноздрей. Хотелось прекратить это, погасить его огни, покончить с этой гадиной, разрезать ее на куски, спрятать их в опрятные сухие мешки для мусора, превратить в недвижимые ломти компоста, которые больше не будут грозить, не будут больше есть и испражняться, топтаться на месте в хаотичном лабиринте человеческой жизни…

И не смог.

Я безмолвно призывал темные крылья вырваться из меня и осветить мой кинжал зловещим блеском дикой цели, но ничего не произошло. Ничто не шевельнулось во мне при мысли о надобности совершить то острое и необходимое, что свершалось мной такое множество раз. Единственным моим ощущением была пустота.

Я опустил нож, повернулся и вышел в ночь.

Глава 24

На следующий день мне как-то удалось выбраться из постели и отправиться на работу, невзирая на грызущее душу тупое отчаяние, разраставшееся во мне, словно колючий терновый сад. Охватывало ощущение, будто я окутан туманом тупой боли, ноющей лишь затем, чтобы напомнить мне, что и в ней нет никакого проку, как не было, казалось, проку в совершении таких пустопорожних действий, как завтрак, долгая, тягучая поездка на работу… вовсе никакого проку за рамками рабства привычки. Только я совершил это, позволил мышечной памяти проволочь себя по всему пути до кресла за рабочим столом, в которое уселся, включил компьютер и отдался на волю дня, тащившего меня в серую тягомотину служебных обязанностей.