Дела земные

— Э! — Красивая женщина вновь принялась поигрывать золотой цепочкой. — Мураджан-ака…

Довольно! Эта красивая молодая женщина, которая втаптывала в грязь своего мужа, уста которой источали мед при одном упоминании имени «Мураджан-ака» показалась мне отвратительной. Во мне взыграло мужское достоинство, я разозлился. «А может, муж твой и в самом деле из-за тебя пристрастился к спиртному, может, он действительно пьет с горя!» Я знал, что если еще хоть минутку буду находиться рядом, то обязательно выскажу все это вслух. Я поднялся с места. Во-первых, неприлично вмешиваться в чужой разговор. Во-вторых, какое мне дело до личной жизни других людей? Я зажал пальцем пульсирующий висок и отошел. Захотелось покурить.

Когда я вернулся через некоторое время, из двери кабинета как раз выходила та самая, что заставила меня нервничать. Видимо, опасаясь, что ее заждалась машина, она почти бежала по коридору. Я зашел в небольшой кабинет. За белым столом у окна сидел долговязый врач в очках с узкой оправой, халат его был распахнут.

— Раздевайтесь, — сказал он, что-то записывая в большущий журнал.

Я застыл посреди комнаты.

Врач нервно вскинул голову, пристально всмотрелся в меня и встал со своего места.

— Здравствуйте, домля[62]! Какими судьбами! — взволнованно сказал он. — Видим вас иногда по телевизору, а так вот — нет. — Он крепко сдавит мою руку своими длинными крепкими пальцами. — Поражают меня некоторые люди. Вот только сейчас одна морочила мне голову с полчаса. Болезней у нее никаких, а просит выписать бюллетень. С какой стати? — Он улыбнулся, и глаза его за стеклами очков сузились. — А вы меня, кажется, не узнали! Я — Ариф.

Я никак не мог вспомнить, кто такой Ариф, но из деликатности кивнул головой.

— Ну да, конечно… Как поживаете?

— А ведь вы до сих пор не узнали меня! — Он дружески похлопал меня по плечу. — Я сын Рисолат-апа. — Была у вас учительница такая!

Вот теперь я вспомнил! Да, это действительно Ариф! Сын Рисолат-апа! Он и тогда уже носил очки. Наш джурабаши обзывал его Шапкур — страдающий куриной слепотой.

— Слыхал, что умерла тетушка Пошша, — сказал он тихо. — Хотел прийти на поминки, да не нашел ваш дом. Здесь все так изменилось!

— Да, и правда изменилось, — так же тихо подтвердил я. Хотелось мне спросить: «А как поживает Рисолат-апа?» — но не решился. А вдруг она тоже умерла, так к чему бередить рану? Он прочел то, что я хотел спросить, по моим глазам.

— Мама умерла на три года раньше вашей… — сказал он, глядя в одну точку. — Она всегда говорила: «Дай бог мне увидеть хоть одного твоего ребенка». Не одного, троих вырастила… Мы потом снова переехали в Ташкент. Живем на Карасу[63].

Мы забыли, где находимся, и начали вспоминать былое. Как они уехали в Асаку, Рисолат-апа мечтала, чтоб сын ее стал врачом, и Ариф учился в Андижанском мединституте…

Видимо, беседа наша затянулась, ибо бородатый старик, который беспрерывно кашлял, раза два приоткрывал дверь и многозначительно поглядывал на нас. Мы вынуждены были расстаться. Я вышел с рецептом, который выписал мне Ариф. Машинально сел в машину, поехал, а мыслями давно уже был в своем детстве.

…Зима в тот год выдалась очень суровая. Даже плевок превращался в лед. Отец первый раз в жизни купил мне валенки. Хоть в них и нельзя кататься по льду, но они такие хорошие, теплые. Снег лежал глубокий. Когда я проходил там, где не было проторенной дорожки, он набивался мне в валенки. Наша учительница Рисолат-апа, жила чуть поодаль от нас, и поэтому почти каждый день я возвращался домой из школы вместе с ней. Она носила ичиги с кавушами. Прокладывала дорогу в снегу, а я шел за ней следом.

Морозное зимнее утро. Я лежу, сунув ноги под сандал. Старшие братья ушли в школу. Мне — во вторую смену. Отец сидит на почетном месте[64]

, накинув халат, как и я, сунув ноги под сандал, и дремлет. Возле него — мать, голова ее обмотана теплым платком. Рядом с матерью стоит самовар. На круглом брюхе его какие-то странные рисунки. По словам мамы, это изображения старинных монет. На тарелку, что под носиком самовара, монотонно капает вода: кап-кап, кап-кап… Словно ходики идут. Окна разрисованы дедом-морозом. Что делается за ними — не видать. Даже дверь покрыта инеем. Но около сандала тепло, приятно. Вставать не хочется. Сандал покрыт поверх одеяла еще старенькой скатертью, на ней несколько кусков черного хлеба, джида, сушеный урюк…

Вдруг со двора послышался лай нашей собачонки. Отец приоткрыл один глаз и вопросительно глянул на мать. Та только поднялась с места, как дверь с шумом распахнулась и в комнату вошла старшая сестра отца, а вслед за нею ворвался холод. Толстый пуховый платок тети, черное бархатное пальто и даже ресницы были покрыты инеем. Мама быстро подошла к ней и взяла у нее из рук большой узелок.

Отец тоже засуетился.

— Ну, ну! — сказал он.

Лицо его прояснилось. Но больше он ничего вымолвить не мог. Ибо во рту у него был насвай. Он поспешно приподнял одеяло, которым был покрыт сандал, и сплюнул туда насвай.

— Как себя чувствуешь, сестра? — сказал он, поднимаясь с места.