Делай то, за чем пришел

— Вот посмотрите... — показывал он Глебу табуретку. — Специально вбили. Я это всем покажу: и преподавателям и начальству. Пусть все знают, какие убийцы здесь учатся!..

Он с полчаса еще метал громы и молнии, а потом, прихватив табуретку, убежал к директору.

И снова Глеб недоуменно пожимал плечами: черт знает что такое!.. Что он там делает со студентами, Корецкий? Почему они у него то и дело выкидывают эти извечные школярские штучки?..

Воспользовавшись первым же свободным часом, Глеб напросился к шефу на урок с целью-де накопления опыта.

Читал Корецкий очень монотонно. Стоял на кафедре, говорил и говорил себе, не повышая и не понижая голоса, не интересуясь, поняла ли аудитория, не поняла ли. Иногда зевал на середине фразы, и видно было, что думает он о чем-то своем, постороннем, а звук включил, тот и скрипит помаленьку.

Слушали плохо. Из сидящих за первыми столами еще кое-кто записывал лекцию; за средними столами — шептались, ерзали на стульях, шуршали бумажками, скучали. А уж что говорить о «камчатке»! Там шла своя, особая жизнь, там играли в карманные шахматы, в балду, в морской бой. А в самом темном углу аудитории парнишка держал за руку свою соседку и смотрел на нее влюбленными глазами...

Время от времени кто-нибудь из студентов поглядывал в сторону Глеба, мол, что он там делает, интересно, этот молоденький преподаватель? Как реагирует? Не заносит ли кого в черный список, не берет ли на карандаш? Оглядывались и, успокоенные его невозмутимым видом, продолжали прерванные «занятия».

Корецкий между тем велел дежурным раздать учебники, которые принес с собой и которые до этого стопкой лежали на столе.

— О механизме конического трензеля, товарищи, читайте сами, — сказал он и, облегченно вздохнув, уселся на стул.

Убедившись, что все уткнулись в учебники и в аудитории установилась тишина, Виссарион Агапович подпер голову рукой и задумался, даже задремал как будто; губы его изредка шевелились, а однажды он даже пробормотал:

— Ландыши не растут, говорите?.. Ландыш... он тень любит. Под кустами его надо сажать. Я обычно под сиренью...

Аудитория замерла, муха пролетит — слышно. Однако Корецкий больше ничего не говорил, и студенты недовольно загудели. На «камчатке» даже возмутились: «Что же вы!.. А тюльпаны как сажать? А нарциссы? А гладиолусы?» И снова смех, шум, выкрики, кто-то шлепнул книгой по затылку впереди сидящего... И тут Корецкий очнулся.

— Тише вы там! — гаркнул он с такою силой, что Глеб вздрогнул.

Что тут началось!.. Парни «заржали», девчонки захихикали, один демонстративно чихнул, другой пожаловался: «Вы нас заиками сделаете, Виссарион Агапович!»

— Тише, говорю! Не слышите? Я говорю вам — тише! — Щеки у Корецкого порозовели, глаза сделались горячими, он вскочил на ноги. — Вы где находитесь? Вы забываете, где находитесь. Отцы и матери послали вас сюда, в учебное заведение, чтобы стали людьми. А вы? Вы дармоеды, понимаете, и тунеядцы! — Взгляд его метался с одного лица на другое, руки вздымались кверху. — Вы не живете, вы коптите небо! Вы измельчали, у вас нет ни идеалов, ни стремлений. Мозги ваши сохнут под вой и мяуканье магнитофонов. Праздность и лень, словно ржа, разъедают вам души (шахматисты забыли про шахматы, морской бой прекратился, влюбленный мальчишка простовато открыл рот)... А на кого вы похожи внешне! Длинноволосы! А манеры?.. Я уж не говорю о манерах. Вы деградируете, катитесь на дно, и я вижу — да! я вижу, — как постепенно вы превращаетесь обратно в хламидомонад!..

Неожиданно зазвенел звонок.

— Ага, звонок... — осекся Виссарион Агапович. И помолчал, видимо, собираясь с мыслями, пожевал губами и заскрипел в обычной своей манере: — Ну что ж, товарищи. На дом возьмите вопросы, которые я вам продиктовал в начале урока...

«Черт знает что такое...» — опять думал Глеб, покидая аудиторию. Снова его разбирал какой-то нервный, бестолковый смешок, а фигура Корецкого в его представлении сделалась еще более нелепой, непонятной.

«Может, ему надоело преподавать, учить, вообще возиться со студентами?.. — размышлял Глеб, шагая домой. — Отсюда эта монотонность, этот «скрип», безразличие к аудитории... Ну а студентов одолевает скука от такого безразличия, от такой монотонности... Но они знают, что Корецкий, если его хорошенько вывести из себя, может стать интересным. Вот они его и выводят из себя... Их даже не смущает то, что, разъяренный, он ругает их же самих. Им нравится, что он во время ругани преображается, оживает... Но вся беда в том, что Корецкий-то сердится всерьез, он-то «заводится» не на шутку... Конечно, он постарел, устал, утратил что-то с годами. И самое, пожалуй, страшное то, что он утратил чувство юмора, способность посмотреть на себя со стороны... А в преподавательском деле без этого, видно, нельзя. Никак нельзя!..»

Разлад между Корецким и студентами становился все заметнее, все глубже, и в конце учебного года наступила неизбежная развязка.