Делай то, за чем пришел

Пестрое шумное воинство вокруг костра зашевелилось; парни и девчонки разбирали рюкзаки, штормовки, спальники. А редкие крупные водяные дробины уже начали щелкать по брезентовым штормовкам, по натянутому полотну палаток, по чьему-то гулкому матрасу-надувастику. «Воинство» шумно расползалось в свои палатки, а через минуту на поляну обрушился уже настоящий ливень.

Блеснуло сильно, высветив до мелочей всю поляну: палатки, траву, сучья у костра, топор в чурбане, сосны на опушке. Накрывая посуду куском полиэтилена, Глеб увидел Астанину, которая, втянув голову в плечи, стояла у костра и смотрела, как дождь захлестывает огненные головешки.

— Почему здесь? — строго спросил Глеб. — А ну марш в палатку!

Ответа он не услышал: тарарахнуло так, что, казалось, даже трава и деревья присели в испуге. А в свете новой молнии Глеб заметил, что возле хозяйственной палатки остались забытые кем-то рюкзаки.

«А если там продукты? — подумал Глеб. — Расквасит!..»

Теплые весомые капли хлестали в лицо, рубашка прилипла к телу; хватая ртом плотный от дождя воздух, Глеб бежал по мокрой траве в сторону хозяйственной палатки. Наткнувшись на рюкзаки, побросал их в палатку, а потом, прошуршав брезентовыми полами, влетел в нее сам. Отыскал свой рюкзак, переоделся во все сухое, расстелил одеяло, опрокинулся на спину и затих.

Гроза была теперь прямо над лагерем, она висела над ним и пластала небо в огненные лоскуты. От яркого света молний оранжевое полотно палатки вспыхивало и палатка наполнялась как бы пламенем. Но через мгновение вокруг снова была тьма-тьмущая, и Глеба охватывал какой-то веселый ужас ожидания. «Раз, два, три...» — считал он про себя, и вот он — грохот! Грохот такой, что, кажется, сама планета, как орех, возьмет и разлетится.

Лежа в темноте и ожидая следующего удара грома, Глеб вдруг почувствовал, что в палатке появился кто-то.

— Кто это?

— Я, — шепнула темнота.

— Оля? — спросил Глеб, приподнимаясь. — Ты что, грозы испугалась?

— Нет, грозы я не боюсь...

— Ты почему так тихо говоришь? — сам невольно переходя на шепот, спросил Глеб.

— Я, наверное, схожу с ума...

И тут он ее увидел в красноватом свете палатки, залитой новой молнией. Была вся мокрая, взбудораженная...

— Если... если вы меня прогоните... или станете смеяться, я... я умру... — У нее, наверное, стучали зубы, Глеб чувствовал, что она напряжена, догадывался, что один неверный жест, одно неверное слово, и она не выдержит, как струна, натянутая до предела.

— Ну что ты, Оля... — в замешательстве начал было он, а при следующей вспышке увидел, что она изо всех сил старается не заплакать, кусает губы.

Тогда он нашел в темноте ее руки и стал гладить и все говорил: «Ну что ты...», «Ну что ты...» Дрожь понемногу проходила, руки становились теплыми, расслаблялись.

— Как хорошо, — шептала она, — господи, до чего же хорошо... И что из того, что ничего не может быть? Что из того? Вот хоть секундочку, чтоб хорошо... а потом... я буду вспоминать. Всю жизнь буду помнить и... любить вас... только вас, только вас...

Конечно же, и у Глеба слегка кружилась голова. Ночь, гроза, одни в палатке, да еще такое говорит!.. Да и руки у нее такие маленькие и покорные... Удивление, радость, жалость — все в нем смешалось, каша кашей, метель!.. Одно только было яснее ясного — пришла, любит... И он ласково утешал ее, завладев ее руками и усевшись напротив колени в колени.

— О-ля! — вдруг послышалось совсем рядом с палаткой, и зашуршала трава под чьими-то шагами.

Оля вздрогнула.

«Ищут, — как бы очнувшись, подумал Глеб. — Они ее потеряли и теперь ищут...» — с досадой подумал он.

— Я пойду... — одними губами проговорила она.

«Да ну их...» — хотел было сказать он.

— О-ля-а! — уже хором кричали неподалеку.

Оля решительно поднялась, прошелестели брезентовые полы, и в палатке стало пусто.

Лихорадочно отыскав спички и сигареты, Глеб закурил.

«Какие бдительные!..»› — злился он на Олиных подружек.

«Совсем еще ребенок...» — думал он об Оле.

«Ну не скажи, — возражал он самому себе. — Вполне нормальная взрослая девушка...» «Зачем отпустил?» — ударял он кулаком по одеялу.

«Рехнулся!..» — урезонивал он себя.

«Нет, она славная. Такая за тобой пойдет в огонь и в воду...»

Так он курил сигарету за сигаретой, еще и еще раз мысленно переживал только что случившееся. Однако постепенно возбуждение улеглось, он вспомнил свою студенческую, бестолковую и несчастную любовь, и ему стало грустно и одиноко. И уснул он под утро с невеселой мыслью: «А способен ли я вообще кого-нибудь полюбить?.. Не сгорело ли во мне тогда все, что было отпущено на целую жизнь?..»

Прошло полтора года. Олечка Астанина готовилась к защите дипломного проекта. Был первый час ночи. Закончив расчеты, Оля отодвинула в сторонку учебники, послушала ровное дыхание матери за занавеской и повернула настольную лампу так, чтобы свет падал на большую еловую ветку, что висит в простенке между окон.