Делай то, за чем пришел

Стены сквозь ветку не видно, до того густо наветвились лапки-отростки. А в иглистой зелени светятся продолговатые чешуйчатые шишки. Оля насчитала более двадцати шишек, сбилась со счета и тихонько засмеялась: ей радостно было не верить, что такое может быть на самом деле, такая щедрость; ведь всего-то одна ветка...

Ель росла на перевале, в седловине между самыми высокими вершинами Карпат — Говерлой и Петросом. Рощица приземистых, мохнатых елей была просто усыпана такими вот шишками.

Двадцать с чем-то шишек светятся в темной зелени. И кажется Оле, что пахнет ветка тем горным перевалом, тем снегом, тем ветром... Ветку подарил ей Глеб. Подъехал на лыжах и сказал: «Это тебе...» (Оля потом целый день ходила и тихонько улыбалась: ведь ничего подобного, наверное, никому никогда не дарили!)

Оля достает из ящика стола аккуратно обрезанные фотографии и начинает бережно перебирать их. На фотографиях вершины, лыжники, костры... Все было против того, чтобы она пошла в этот поход: не было штормовки, не было лыж, не отпускала мама, не отпускали в техникуме — шутка ли, диплом на носу! Против был и руководитель похода Глеб Устинович. Оля доказывала, упрашивала, умоляла, сердилась и в конце концов настояла на своем.

И вот... растянувшись длинным караваном, лыжники уже второй день поднимаются выше и выше. Уже оставлена далеко внизу узкоколейка, оставлен последний домик лесорубов, уже леса спустились в распадок, заглушили его, обступили ручей, что звонко сбегал по ступенькам-камням. И там, где распадок сужался до предела, становился, по сути, ущельем, в тени высоких елей показалась бревенчатая избушка.

«Приют! Приют!» — передавалось по цепи. И Оля, из последних силенок тащившаяся в самом хвосте колонны, радостно встрепенулась: «Наконец-то!..»

В избушке имелись нары и железная печка. Устраивались. Шибанов занялся ремонтом креплений, Мурашкин бинтовал натертые ноги, а Коля Денисов с Ленькой Трублиным пилили и кололи дрова.

— Дров, ребята, как можно больше! — говорил Глеб. — Прямо с вагон напилите, иначе этот агрегат заморозит нас...

И правда, печь в избушке была со вспыльчивым характером: мгновенно раскалялась докрасна, гудела, рядом с нею было знойно, однако так же мгновенно она и остывала.

Оля сидела на толстой сухой коряге, которую распиливали парни, и посматривала на Глеба. Примостившись на чурбане, он развернул на коленях карту и что-то там отмечал в ней карандашом.

Оле нравилось, как он хмурит брови, нравилась его черная, шелестящая при движениях куртка, синие джинсы с множеством карманчиков, шерстяные гетры с белыми полосками, вязаная шапочка с козырьком. Нравился аромат его сигареты, обозначившаяся во время похода черная бородка; нравилось, как хрустит под его ботинками снег...

Под вечер на приют стали прибывать другие группы. Над печкой повисли гирлянды шерстяных носков, гетр, ботинок; на нарах образовалась живописная неразбериха рюкзаков, транзисторов, спальных мешков, фотоаппаратов. Краткие вопросы, краткие ответы...

— Вы чьи, ребята, будете?

— Да из большой-большой деревни, из Москвы.

— Парни, вы куда дальше-то думаете?

— Думаем на Усть-Чорну.

— Это где же, за хребтом?

Глеб с бородачом из группы киевлян уединились в сторонке и предались воспоминаниям: встречались, оказывается, когда-то в Саянах.

А гигант в штормовке и с трубкой в зубах гудит на весь приют:

— Товарищи, никто мой носок на заварку не брал? Пестрый такой...

Девушка-блондинка, рослая, зеленоглазая, в белом свитере, учится наводить фотоаппарат на резкость и сердится:

— Слава, ну сиди же смирно! Я же по твоему носу навожу...

А там уже готова тушенка, и парни-повара, раскрасневшись у печки, пробуют варево и закатывают глаза от вкусноты, а скорее — от самовосхваления.

— Стоит после этого жить! — ворчит гигант с трубкой во рту. — Носок куда-то сгинул... пестрый такой был.

И это потрескивание дров в печурке, этот блаженный уют! Ноги вытянуты на мягком спальнике, усталые мускулы расслаблены и наполняются новой энергией...

Росу голубую склевала синица, Над Южным болотом дымится рассвет...

Только что поужинала группа псковитян, а среди них была голосистая черноволосая девушка в красной куртке. Псковитяне вповалку улеглись вокруг девушки, образовали хор; две гитары задавали ритм, и девушка пела:

Мы снова уходим, и снова Синильга Березовой веточкой машет нам вслед...

Она пела весь вечер и столько знала песен, что ни разу не повторилась. Постепенно смолкли разговоры, приют затих.

Блестел закат, как сталь клинка, Свою добычу смерть считала; Бой будет завтра, а пока

Взвод прорывался в облака И уходил по перевалу...

Все парни смотрели на псковитянку, и Глеб тоже смотрел...

На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают...

«Гляди-ка, распелась...» — ревниво думала Оля.