Делай то, за чем пришел

Глеб носил в обмерзлом ведерке воду, колол дрова, чистил картошку, отгребал деревянной лопатой снег от крыльца, голичком подметал полы, пил чай, бегал на лыжах. Ночью несколько раз вставал и подбрасывал в печку поленья: старые стены плохо держали тепло. Иногда выходил на крыльцо и подолгу стоял, смотрел и слушал ночной лес. Потом, почти уже замерзнув, открывал скрипучую дверь, сбрасывал куртку и нырял под стеганое одеяло; согреваясь, смотрел, как горят в печке дрова.

А дрова потрескивали, постреливали, ворочались, кряхтели, укладывались поудобнее, чтобы ярче и с большей, видимо, пользой сгореть. От дырочек в заслонке на выскобленном полу танцевал рядок светлых пятен.

И все это: и нехитрые крестьянские заботы, и тишина, и топящаяся печь — вливалось в Глеба оглушающим равновесием, здоровым покоем; спадало напряжение, проходила издерганность, нервность.

Вечером, возвращаясь от лесников по тропинке, протоптанной в глубоком снегу, Глеб взглянул на небо и поразился. Таких ясных и крупных звезд он еще не видывал; казалось, протяни руку — и сможешь потрогать... И, стоя с запрокинутой головой, вдруг поймал себя на том, что ему очень хочется, чтобы всю эту красоту ночного неба увидела Оля Астанина. Смотри, сказать ей, вот звезды так звезды, спелые какие!.. А луна! Точно ее отчистили, отполировали...

Вокруг был чистый, спокойно и холодно мерцающий снег... Глеб шел по этому снегу к своему молчаливому дому, слева неотступно скользила его собственная четкая тень. Он думал об Оле Астаниной. Ему хотелось разобраться в себе самом, в их странных с Олей отношениях. Она нравится ему, и он все больше и больше ощущает, как она нужна ему в жизни... А Оля... она сама пришла к нему тогда, во время грозы, в палатку, сама призналась, что любит. Ему просто повезло наконец в жизни. И все-таки поверить в это окончательно он никак не мог, он все время будто боялся какого-то подвоха со стороны судьбы.

Нет, надо наконец решать...

«Ты не виляй перед собой, — говорил в нем какой-то строгий голос. — Признайся честно, что нет в тебе того горячего, безумного чувства, какое было к Тане, сокурснице, расположения которой ты так и не завоевал, несмотря на все свое упорство...

Да, того пылкого, безумного нет. Это верно... Но Оля очень дорогой мне человек... А не преступно ли связывать свою жизнь с женщиной, которую не любишь пылко и самозабвенно, а любишь ровно и спокойно?..»

Глеб уже растопил печь и теперь ходил возле нее, то входя в круг, освещенный горящими дровами, то оказываясь в полумраке неосвещенной комнаты.

«Не преступно ли? — еще и еще спрашивал он себя. И после долгих раздумий приходил к выводу: — Нет, не преступно. Если думать не только о себе, но и о ней, об Оле. Разве это не прекрасно — дать радость другому?.. Да и кто знает, не влюбишься ли ты безумно, когда узнаешь Олечку получше, еще ближе?.. И вообще, противно, что ты все рассуждаешь, рассуждаешь... Лучше скажи себе честно и прямо — хочешь ты, чтоб Оля была сейчас здесь, с тобой? Хочешь? Да, я этого хочу... Так какого тогда черта!.. Становись утром на лыжи и дуй на станцию, посылай телеграмму!..»

На следующее же утро Глеб пошел на станцию, что километрах в трех от лесничества, и отправил длинную телеграмму в Небратск.

Теперь он будет каждое утро скоблить щеки безопасной бритвой, подметать веничком пол, застилать как следует свою большую «купеческую» кровать, вообще наводить порядок и ждать, ждаль...

Прошли сутки, смягчился мороз, небо укрылось клочковатыми белесыми тучами, и к вечеру пошел-повалил снег, не снег, а снежище. Он валил всю ночь, засыпал поляны, деревья, старый дом. А утром снова было солнечно, сине и воздух был такой, что казалось, пей его стаканами...

Глеб бежал по «большому кольцу», как называл он свою лыжню, которая начиналась у старого дома, тянулась вдоль просек, полян, по берегу реки, ныряла в овраги, взбиралась на холмы и опять возвращалась к крыльцу дома. Вечерело. Глеб пересек большую белую поляну, уперся в густой темно-синий бор со снежной проседью. В бору лыжня опять стала глубокой, хорошо накатанной, по сторонам возвышались могучие сосны. Порой с их веток срывался снег и падал тающим облаком вниз. И казалось, что не сосны это, а бородачи какие-то, бояре в дорогих шубах собрались и покуривают, пускают из трубок тяжелые падающие дымы.

Белка впереди перебежала лыжню и замерла у большой сосны. Глеб замедлил шаги. Дымчато-серая, хвост темный, пушистый, уши — огненные кисточки. Подпустила шага на четыре и только тогда испугалась, тревожно заурчала, зацокала, взлетела на сосну. Теперь маленькие, блестящие от живости бусинки смотрели на Глеба из-за ствола. Конечно, как бы говорил весь вид зверька, ты забавен, очень забавен, чудо-юдо на двух ногах, интересно на тебя смотреть, но эти палки в твоих лапах...

Отделилась от дерева, прыгнула в снег и легко побежала, так легко, что не бег это вовсе был, а скорее порханье, паренье над снежной белизной. Тонкое тело и распущенный хвост волнообразно извивались.