Делай то, за чем пришел

Глеб проводил ее взглядом, и как будто кольнуло предчувствие — Оля здесь. Как он припустил по лыжне!.. Делая широкие накатистые шаги, свободно и сильно отталкиваясь палками, брал поляну за поляной, горку за горкой; вот наконец знакомый пологий спуск, вот знакомый поворот, а вот и четырехглазый старый дом с белой, чуть съехавшей набок шапкой-крышей. Высокое крыльцо, скрипучие ступени...

В доме было пусто и прохладно.

Утром Глеб снова сбегал на станцию и отправил вторую телеграмму. А на «большом кольце» вновь пережил острое, щемящее желание поделиться с Олей своим удивлением, своим открытием...

Минуя молодой осиновый лесок, Глеб заметил, что лыжню пересек свежий заячий след. Пересек раз, другой, потом заяц, видимо, решил, что ничего страшного в этих гладких дорожках нет, и понесся прямо по лыжне; на ней хорошо отпечатались подушечки заячьих лап и когти. И так, наверное, понравилось зверьку бежать по лыжне, что он позвал сюда своих собратьев. Иначе чем же объяснить тот факт, что на лыжню слева и справа стали выбегать другие следы. А вскоре уже целая заячья тропа потянулась вдоль лыжни, да такая тропа, что отпечатков лыж не стало видно — затоптали. У Глеба даже возникло подозрение: уж не состязались ли тут зайчишки в беге?.. Ну а вон там, читал он дальше по следам, какое-то собрание у них было, а может, праздник: на небольшой полянке слева от лыжни живого места нет, утоптано настолько, что без труда можно представить себе, как сотни косоглазых толпились (а возможно, и плясали!) здесь при лунном свете...

И такого Глеб в себе почувствовал следопыта, столь интересно было читать следы и рисовать в своем воображении картинки из звериной жизни, что он опять поспешил домой, ему нестерпимо хотелось, чтобы Оля была здесь, чтобы он привел ее на эту полянку и поделился бы с нею переполнявшими его впечатлениями...

Однако никто не пришел ни в тот день, ни в следующий. И тогда Глеб решил уходить: идиллия кончилась.

Ночь перед уходом почти не спал. Шагал по комнате перед топящейся печкой, перебирал в памяти слова, которые Оля когда-либо говорила; мысленно опять переживал ту грозовую ночь, когда Оля пришла к нему в палатку; вспоминал карпатский поход и постепенно приходил к выводу — он сам все погубил. Ведь сколько времени прошло после похода, а он даже ни разу не подошел к ней, ни единым словом, ни намеком не дал понять, что она, Оля, ближе и дороже ему, чем все другие парни и девчонки... Он как-то слишком успокоился, слишком уверился, что Олечка Астанина теперь принадлежит ему и никому другому. И был уверен в этом даже еще вчера! Мол, стоит только пальцем поманить, как она, вот она примчится и станет делать все, что он захочет...

«А так не бывает... — эта мысль одновременно и ошеломила и отрезвила Глеба. — Так не бывает! И ты был прав в своем убеждении, что в жизни всего надо добиваться упорством, страданиями, слезами и потом...

А ты думал — только пальцем поманить... Заруби себе на носу, запомни раз и навсегда: такого не бывает. Никогда не бывает! Ну и что ж, что приходила в палатку, говорила «люблю»!.. Минутное настроение, закружилась голова, вот и пришла, вот и сказала... И то, что напросилась в поход, тоже ничего не значит; просто ей захотелось в горы. Как ничего не значат и поцелуи там, на перевале, когда вытащил ее из-под снега. Она была просто благодарна, рада, что осталась жива... А ты-то нафантазировал, а ты-то навоображал!.. Дурачок наивный. Она о тебе и думать забыла, а ты тут решаешь, не снизойти ли, мол, до женитьбы на ней, не осчастливить ли се своим согласием жениться... Ох, и дурачок, ох, и наивный же человек!..»

Утром стал собирать рюкзак.

Когда в руки попался фотоаппарат, вспомнил, что так и не заснял ни одного кадра — зачем тогда брал? С минуту колебался, потом встал на лыжи, прихватил аппарат и пошел по своей лыжне.

Возвращался уже уставшим и порядком проголодавшимся. И вдруг понял, что Оля все-таки пришла... От реки к его старой лыжне, лыжне, по которой он ежедневно бегал, подходил лыжный след, свежий след, и видно было, что лыжи у пришельца узенькие, а шаг небольшой, не мужской... Веря и не веря своим глазам, Глеб нагнулся и потрогал след рукой. И пошел дальше, сдерживал себя, говорил себе: «Да мало ли кто мог приехать к лесникам!..› Но чувствовал, как вспотели ладони, как ноги стали какие-то пьяные...

Из трубы старого дома шел дым.

Глеб рванул на себя дверь. Оля подметала пол и, услышав скрип, выпрямилась.

— Вас не смущает, что гости хозяйничают в вашем роскошном дворце? — пролепетала она, видимо, заранее приготовленную фразу.

Глеб сделал несколько шагов, опустился на колени, обнял ее ноги в теплых лыжных брюках и прижался к ним лицом.

— Ты просто молодец! — говорил. — Ты — чудо! А я... последняя скотина перед тобой...

Потом взял ее на руки и стал носиться с ней по дому. Оля испуганно вскрикивала:

— Ой, Ой! С ума сошел! Ой, у меня в печке молоко — сбежит!