Делай то, за чем пришел

Подкрепившись пирожками, затянули песню. Бородатый Вовка, перевернув гитару, барабанил по ней, я лихо аккомпанировал. Славка дудел на сопилке, этакой деревянной дудке, купленной в здешнем магазине сувениров. Остальные весело и беспечно пели.

Пассажиры из местных с умеренным любопытством разглядывали нас и слушали. Один из них, смуглый пожилой гуцул, почему-то вдруг крякнул от досады, шагнул к Славке и протянул руку:

— Дозвольте, пан студэнт...

— Эту штуковину? — спросил Славка, перестав дудеть. — Пожалуйста, пожалуйста! — И с потешным поклоном подал разукрашенную дудку.

Развалившись на рюкзаках, мы снисходительно следили за гуцулом. Он подул в сопилку, пробежал по дырочкам пальцами, и нашего слуха коснулись знакомые до-ре-ми-фа-соль-ля-си... Гуцул поморщился и спросил другую сопилку.

— Ширпотрэб, — сказал он, перепробовав все наши «сувениры». Достал из-за пазухи свою, без украшений, порядком затертую сопилку и ловко заиграл какую-то простенькую мелодию.

На нем была безрукавка из светло-серого грубого сукна, по которому черным шнуром были вышиты узоры. На шляпе сбоку — сизое перо; белая полотняная рубашка тоже вышита на груди и на рукавах; брюки заправлены в белые шерстяные носки; на ногах башмаки с острыми, загнутыми кверху носами. Лет ему было, может, пятьдесят, а может, больше: виски седые, у глаз морщины. А вот руки... Да, руки у него были на зависть — подвижные, с длинными сухими пальцами.

И все-таки что он мог выдать на своей примитивной дудке!

«Что ты хочешь доказать, старик, — думалось мне. — И твоя музыка, и твой наряд — все это в конце концов обречено... Как обречены русская балалайка, гармонь, самовар... Чудно́ даже, что вы здесь никак не расстанетесь с этими безрукавками, вышивками да перьями. Наряжаетесь, как персонажи какой-нибудь оперетты... Не то время. И музыка не та. Кому интересно твое тилиликанье!..»

Нас одолела зевота. Сначала Славку, потом меня, а потом и остальные парни принялись нещадно зевать.

Гуцул, конечно, не мог не заметить этого демонстративного зевания, он даже побледнел слегка, но в следующую же минуту упрямо крутнул головой, сильнее подул в свою дудку, пальцы заметались по отверстиям, и послышались начальные звуки венгерского чардаша...

— А-а-ах! — театрально вздохнул Славка. — Так, мол, барышня кисейная вздохнула бы, разомлев от музыки.

По идее я должен был поддержать Славку: «Ах!» — и закрыть глаза с томным выражением на лице. Бородатый Вовка тогда бы еще театральнее воскликнул: «Ах!» — и схватился бы за сердце. И так далее, и так далее. А потом кто-нибудь из парней мерзко захохочет, девушки, конечно же, не выдержат, прыснут, и...

Я должен был поддержать Славку-начальника, но в самый последний момент передумал. Славка зыркнул в мою сторону — ну! А я молчал. Балдеть мне почему-то расхотелось, даже сделалось жаль старика. «У него, может, кроме этой сопилки, — думал я, — других инструментов-то сроду не было. Где их купишь в этой глуши, в горах? А душа-то, может, просит, ноет, как говорится, да и слух есть, способность к музыке. Вот они, гуцулы, и вкладывали в эти простенькие звуки свои переживания там и прочее... А мы разлеглись тут и паясничаем...»

Словом, я не поддержал Славку-босса, и он на меня выразительно смотрел...

А гуцул все играл, все играл. Пассажиры, что были в вокзале, придвинулись к нам, обступили музыканта полукругом, слушали и смотрели на его пальцы. Мелодия лилась тихая, медленная, и медленность эта уже не давала покоя, она звала куда-то, что-то просило выхода, зарождалось беспокойство, недовольство собой. Лежать вот так расхристанно, стало и вовсе неловко...

А старик между тем оживился, заиграл быстрее, начал пританцовывать ногой, головой, даже бровями; пальцы весело понеслись по инструменту, зазвучали такие трели, полились такие рулады, что по ногам словно бы зуд пошел, а тело как бы запросило движения, встряски...

«Чардаш... Чардаш...», — шептались наши девушки.

Гуцул разошелся, он уже наяривал так, что остроносые башмаки его земляков начали пританцовывать, а два молодых гуцула переглянулись, перемигнулись: а что, мол, не сплясать ли нам?.. И кто знает, не грянул ли в вокзале танец, если бы не смуглый мальчишка с такими же карими, как у музыканта, глазами. Он вынырнул из толпы и стал теребить старика за рукав:

— Тату, зараз пидходыть, тату!

Отец его оборвал мелодию, и как-то растерянно очнулся. С минуту стоял, наверное, уясняя, что он должен делать, потом сунул сопилку за пазуху, посмотрел на нас и, пробормотав: «До побачення...», — направился вслед за сыном к выходу.

— До свидания! Спасибо вам... — поднялись на ноги наши девушки. — Счастливого пути!.. Скажите хоть, кто вы?

— Я?.. — старик полуобернулся. — Я... пастух. — И он показал рукой куда-то в потолок, что означало, видимо, пасу, мол, скот в горах, на полонинах (так называют здесь альпийские луга).

Пассажиры тоже заспешили к прибывшему местному поезду; уходя, поглядывали на наш притихший «табор». Вокзал опустел.

«Карпаты сделаны!» — вспомнилось мне.

А до этого мы сделали Алтай, Саяны, Горную Шорию, Тянь-Шань, Урал...