Дельфийский оракул

– Молчи! Молчи, проклятая! Пусть душу твою берут себе эриннии. Он, сын Лето и Лая, который запятнал себя пролитой им кровью брата, пришел, чтобы забрать себе трон. Он убивал, а ты… ты желала царицей стать? Не бывать такому! Проклинаю тебя! Слышите, боги?! Я проклинаю ее!

– Неправда…

Покачнулась Этодайя, словно само небо рухнуло на плечи ее, раздавив, но оставив живой.

– Неправда… – отвернулась она от матери, обезумевшей так внезапно. Бросилась туда, где ждал ее Аполлон, желая одного – спросить! Узнала! Глаза его не врут, и губы тоже. Они дарили ей поцелуи, руки нежность давали. И разве эти руки могли… ложь, ложь!

Правда.

Она по взгляду его поняла. По тому, как побледнело его лицо. По рукам, что протянулись, желая обнять ее, но – не смея сделать это.

– Это ты? – отступала Этодайя. – Ты убил моих братьев?!

– Я, – тише шелеста волн был голос Аполлона.

– И сестер?

– Я дал им способ.

– А меня? Меня почему ты пощадил?

– Ты знаешь ответ.

И лучше бы правда была таковой, как сказала ей мать. Трон? Что ему этот трон, что город этот? Меньше значит он, чем песчинка на ладони Этодайи. И летит она, мешаясь с другими песчинками.

– Я люблю тебя, – сказал Аполлон, обнимая ее, дрожащую, слабую. – Я лишь стрела, которая…

– Стрела… и нож… нож…

Она со всхлипом прижалась к Аполлону, обвила за шею, коснувшись волос, так нежно – прощаясь. И прежде, чем успел Аполлон остановить ее, выхватила нож и вонзила себе в сердце.

– Прости, – сказала она.

Аполлон позволил бы ей убить себя. Он и ждал этого удара, готовясь уйти в страну теней, где не будет ничего, даже боли. Но, словно мягкий лист, опустилась Этодайя к его ногам.

Она была прекрасна. Бледна. И драгоценный наряд ее украшали алые капли крови. Упал на колени Аполлон, не находя в себе сил, чтобы закричать. То касался он рукояти ножа, то убирал руки, не смея вырвать эту занозу из ее груди. Остановилось ее сердце.

И пусть умелым был лекарем Аполлон, но мертвое оставалось мертвым.

Поднял он тогда возлюбленную на руки. Легкой показалась она ему, легче пушинки. Понес он ее к отцовскому дому, уже не боясь ни стрел, ни копий, ни даже молнии Зевса, случись ей поразить Аполлона. В радость ему было бы умереть. Но никто не осмелился заступить путь чужаку.

– Здравствуй, Амфион, – сказал он, обращаясь к царю. – И ты, жестокая царица.

– Кто ты?! – Амфион глядел лишь на мертвую дочь. – За что убил ты моих детей?!