Дело Черных дервишей

Последнюю мысль комиссар безошибочно прочитал в суровых, но откровенных глазах курбаши. Прочитал – и успокоился. Да, он совершил промашку, но не смертельную. В конце концов, он ни слова не сказал Загорскому, а если тот такой хитрый черт, что сам его вычислил, то это уж, простите, не вина комиссара. И на старуху, как говорится, бывает проруха. А он не только не выдал никого, но еще и сбежать умудрился. А на такое, знаете, не всякий способен.

Эти мысли прочитал в глазах комиссара уже сам Кадыр-Палван. Прочитал и кивнул понимающе. И даже улыбнулся. Иди, сказал, отдохни с дороги. А потом будет у меня для тебя задание. Небольшое, посильное – но важное.

Веретенников тоже кивнул и отправился в соседнюю комнату спать, недоумевая, какое это такое задание даст раненому человеку курбаши, и почему именно ему это задание достанется, как будто нет в отряде людей более ловких и, что греха таить, более здоровых.

Спал он смутно, страшно – видно, сказывалась рана, в которой, несмотря на старания бабушки Чынары, все-таки началось воспаление. Все чудились ему во сне какие-то бездны, какие-то пропасти, откуда извергались вулканы и вздымался желто-красный адский огонь. Под конец приснился ему угрюмый, серый, как тень красноармеец Пухов, который спросил, не глядя на командира:

– За что ты убил меня, гражданин Абдулла?

– Какой я тебе Абдулла, – удивлялся комиссар, – я твой начальник, товарищ Веретенников.

Но мертвый Пухов все настаивал, и говорил, что истинно он и есть Абдулла, бусурман и враг, потому что настоящий Веретенников ни за что бы его не убил.

– Так ведь и я тебя не убивал, – отбивался Веретенников, – это тебя басмачи убили.

– Своими руками не убивал, – упорствовал красноармеец, – но басмачам дал убить. Что я теперь мамаше скажу, как перед ней появлюсь в мертвом виде? Или, может, ты к ней заместо меня явишься?

В холодном поту проснулся Веретенников и несколько секунд лежал, глядя в потолок и ничего не понимая. Откуда-то издали доносились до него голоса: тихий женский и чуть погромче – мужской. Сначала он подумал, что из соседней комнаты, но потом понял, что нет, голоса идут с улицы. Он прислушался и ничего не разобрал, только бу-бу-бу… В другое время он бы и внимания не обратил: мало ли кто о чем разговаривает. А в этот раз разобрало его невиданное любопытство. На миг показалось, что почему-то очень надо ему услышать, о чем это говорят два голоса – женский и мужской.

Тихонько ступая босыми ногами по полу, он подобрался к окну, забранному тусклым мутным стеклом, и чуть приоткрыл створку.

– Нет ему веры теперь, – отчетливо услышал он мужской голос. – Не знаю, что и делать.

Женский голос молчал. Веретенников вдруг почувствовал почему-то, что холодеет, а ноги отказываются его держать. Списав это на слабость от ранения, он добрался до кровати, бухнулся в нее. Снаружи послышались легкие шаги. Комиссар закрыл глаза и притворился спящим.

В комнату кто-то вошел. Судя по шагам, женщина. Она прошла и встала над Веретенниковым. Им овладел вдруг такой страх, что он, не в силах больше притворяться, открыл глаза. Над ним стояла и загадочно улыбалась Нуруддин.

– Проснулся, – сказала она, в глазах ее сиял легкий насмешливый огонь. – Собирайся, пойдем в разведку.

– В какую разведку? – нарочито зевая, спросил комиссар.

– Слух пришел, что в соседний аул приехали красноармейцы. Нужно узнать, сколько их там. Если немного, можем напасть и перебить, много – надо уходить прочь.

Он поднялся, надел гимнастерку.

– Далеко отсюда?

– По дороге – пятьдесят верст, горными тропами – часа полтора.

Он кивнул, двинулся к выходу.

– Постой, – сказала она. – Надо тебе руку перевязать. Это повязка совсем засохла.

Комиссар растерялся: что значит такая забота? Если убить хотят, зачем перевязывать? Боятся, что ли, что он на том свете ангелов напугает своим непрезентабельным видом? Однако сопротивляться, естественно, не стал. И Нуруддин быстро и споро, как опытная медсестра, сменила ему повязку на руке.

Он сидел, дышал горячим и сладким запахом ее черных волос, который пробивался через чадру и думал, что здесь делает такая женщина. С ее прелестью и красотой она могла бы княгиней быть или ханшей, а таскается по горам с басмачами, ну ладно, пусть с моджахедами – сути это не меняет. Что, что движет ей? Может быть, она влюблена в Кадыр-Палвана? Нет, не похоже. Тогда что?

От нее исходило такое очарование, такое томление тела, что много месяцев лишенный женской ласки комиссар вдруг, не помня себя, здоровой рукой повернул к себе ее лицо и неловко поцеловал в щеку. Она замерла.

– Прости, – пробормотал он, – прости. Я плохой мусульманин, во мне все еще бродят комиссарские замашки.

– Ничего, – сказала она. Опустила голову к его руке, зубами надорвала бинт. – Готово.

Они вышли из дома, уже начало смеркаться. Пока доберутся до места, станет совсем темно. Что они увидят, что узнают в такой темноте, подумал он, но вслух ничего не сказал. Кадыр-Палван не любил, когда его приказы обсуждались.

– А почему я? – спросил он, имея в виду, почему именно его отправили на разведку.