Держаться за землю

Шалимов повел пообвыкшимся взглядом по местности: компрессор, дощатый навес, лебедка под ним, вагонетка на рельсах, дырявые ванны на ржавых тросах — все это давно уже сделалось частью ландшафта и подозрения не вызывало никакого. Побросанный подземными рабами мертвый мусор, а то, что кто-то средь войны полезет в эту дырку, укропам и в голову не приходило. Но уж если спустились, то могли бы и сунуться в норку с фонариком. Укрытие-то подходящее. Но вот почему-то не сунулись. «Ау!» — прокричали зато. Могли прийти и раньше, когда тут работал компрессор, лебедка тянула по рельсам тележку с породой, но вот почему-то пришли лишь сейчас. Могли наступить на разведчика в этой траве, но тоже почему-то не споткнулись. Неужто вправду есть на свете справедливость? Родная земля помогает своим?..

— А если туннель обнаружили наш? — спросил вдруг Никифорыч, смотря на Кирьяна страдальческим взглядом.

— Да не дошли они туда — царапаться не захотели, следопыты. Но если еще раз придут — вот что страшно. Вот так и живи, играй с ними в прятки.

— Так все! В шахте мы! — Только тут и сказали ему, сами вспомнили. — Праздник, блин! Наливай! День пуска шахты в новую эксплуатацию!

— А харчей-то там нету у вас? — засмеялся Кирьян. — А то, может, какой стратегический склад? Тушенки неучтенной горы на случай ядерной войны?.. Пробились — это хорошо… так хорошо, чтоб прям сомнительно. Не верю я в такие чудеса.

— Так вот, на горбу своем, — чудо! — смеются, хотя все нутро как отбитое…

Отлежались под небом, насосались впрок воздуха и пошли потихоньку к туннелю. Далеко наверху, будто нехотя, одинокие, редкие, бухали выстрелы — били, били с Горбатой Могилы украинские гаубицы. Звуки эти уже не корежили душу. Укропские гостинцы как будто уж пробили в Шалимове дыру много больше его самого, и туда, в эту незарастающую, отчетливо бездонную дыру, провалились раскрошенные кирпичи и расколотый шифер наследных и построенных собственноручно домов, с корнем вырванные из земли, расщепленные яблоньки, настенные ковры с оленями и лапчатыми ромбами, на свадьбу даренные чайные сервизы, двухъярусные детские кроватки, плюшевые звери… и только одним непризнанием стрелявших оттуда, с кургана, людьми, ответной стрельбою, военной работой можно было заполнить вот эту пробоину — затащить, затолкать в нее всех, кто ее в тебе сделал, а потом уже новую жизнь начинать, если сможешь, конечно.

На звуки обстрела, на взрывы отзывалось одно только тело, задубело-привычная кожа — как мембрана в динамиках, как скобленая шкура на бубне народностей Крайнего Севера, — да электропроводка, посылавшая импульсы в мозг, а затем и сдвоившее сердце с набрякшими почками, толкающим в кровь адреналин, от чего ты в момент становился проворен, как кошка. Точно так же на выстрелы, видимо, откликается зверь, заяц, поднятый гоном, белка, перелетающая с потревоженной ветки на ветку… в общем, всякая четвероногая тварь, наделенная лишь беспредельно великим инстинктивным желанием жить.

Этот ясный звериный инстинкт и вступал в управление волей Петра в миг обстрела или встречи с противником, разгонял все его существо до необыкновенной, казалось бы, и вовсе непосильной человеку быстроты. Такими же уверенными и безраздумно правильными, точными были и все его движения в забое, с той только разницей, что в лаве счет шел на минуты, на измеримые отрезки времени, и делать все с собачьей скоростью обыкновенно ни нужды, ни возможности не было. Под землей он и почву мог перетянуть, и пожрать со столовской неспешностью. В нем вообще с годами развилось то самое бесстрашие привычки, которого боятся все шахтеры: мол, да чего я тут не видел? А сейчас с удивлением чувствовал, что и здесь, на военной поверхности, все больше приближается к подземному себе и что такое же бесстрашие привычки, как в забое, возможно и вот здесь, под минами, в бою.

Едва добрались до туннеля, как с кургана опять садануло орудие, и знакомый буравящий шорох 152 миллиметров дотянулся, казалось, до самой твоей головы, и земля над туннелем ушиблен-но ахнула, словно и разломилась до самого лаза, и в овраг к ним посыпались комья, корневища, былинки, сучки… Не заглох в ушах грохот разрыва, как землю начало трясти уже вдали, снаряды — пачками ложиться по Бурмашу. И тотчас два полярных чувства накатили на Петра — ублюдочное чувство облегчения, что снаряды рвут землю уже далеко от него, и чуток припоздавший тоскливый страшок за всех своих на том конце туннеля. Жди теперь тут и слушай, гадай, что же с ними…