Держаться за землю

— Что?! Как?! — Вадим даже сердцем не рухнул — сварился, схватился, как вода на морозе. — Нельзя же, нельзя! — И взмолился, попросил неведомо кого, чтобы уйти из Кумачова, как и прежде, было невозможно — ни по земле, ни под землей, никак и никому, потому что возможность уйти означала разрыв в нем самом и с собою самим. Кумачовская страшная жизнь переставала быть единственной, бесповоротно ему данной, и досягаемость, реальность той, другой, «нормальной», давно уже не чаянной, не прошенной, испугала его много больше, чем новый обстрел, чем кряхтенье и треск оседающей кровли. Так старожил тюрьмы боится выйти на свободу, потому что свободен от «тут», а не «там».

— Укропский полкан свидание назначил, — смотрел ему Лютов глаза. — Не то обмен пленными у нас намечается, не то еще хрен знает что. Могу отдать тебя с рук на руки. Для них ты по-прежнему министерская шишка, важняк. А теперь вот и мученик за Украину. Расскажут о твоем чудесном избавлении по всем телеканалам — и живи.

— А шахта как же, шахта?! — Не говорил себе «бросаю», «предаю», но ноги опутали корни родства с подземным народом, и вот эту-то правду и тянул из него, выкорчевывал Лютов сейчас.

— Да уж как-нибудь справятся и без тебя. Доведут до ума без твоей инженерной башки.

— Ну и сука же ты! — закипело в Вадиме. — Что ж ты делаешь, сука, со мной?! Не надо мне этого! Я не просил! Я бы жил тут, как жил, как они вон живут! Если б ты не пришел, не сказал! Я уже ведь смирился, привык! Нет, не то! Я себя человеком вот здесь наконец-то почувствовал!

— Каштанка — Тетка, понимаю, разрываешься, — сказал Лютов, глядя в него неотрывно, но как будто и пряча глаза.

— А если понимаешь, так что ж ты не молчал?! Зачем ты пришел?! На жалость пробило?! Да ты ж мне только хуже этой жалостью! Что ты мне: «Выбирай»? Я один раз уже выбирал, разрывался! Готов был ботинки лизать им — на моих глазах бабу с ребенком убили… Лишь бы только забрали меня, в голубой вертолет посадили! Я тогда еле выбрал! А ты мне: снова выбирай… А я просил?! А я могу?!

— У тебя там семья.

— И что?! У всех семья! А кое у кого она в России! — Вадим вдруг почуял, что смотрит на себя со стороны, безотчетно косится на зеркало, упиваясь, любуясь собой: ай да я! вот каким должен быть человек! — и на этом вот топливе хочет раскочегарить себя до последней, безоткатной решимости, до неспособности жалеть свою единственную жизнь.

— Да, у меня в России, — как-то жалко осклабился Лютов. — Пацану первый год. Я почти и не видел, какой он, забыл. Что там было — червяк в одеяле! А год пройдет — и будет человек. Ну вот я и подумал… Про твоих, Мизгирев. Там они.

— А твои?! — заревел Мизгирев, упираясь и чувствуя, как внутри него лопаются, на колючие лохмы распускаются тросы, всё сильней, всё вольней свищет в ребрах сквозняк: «Возвращайся! Живи!»

— Так и я до поры выбирал, ты же знаешь. Каштанка, и та выбирала, а мы, к сожалению, друг, не животные. Хрен его знает, может, ты и прав: не стоило мне тебя этой ночью будить, являться, как змий-искуситель. Но все уже, предложено — назад не отмотаешь. Скажу тебе честно: не знаю, как бы я поступил, будь я ты. Сказали бы: вот тебе взлетка, самолет — и Россия. Нет, вру, конечно, знаю. Но просто я не ты. Я на войне… ну, в общем, как на бабе. Уже если всунул, то не выну — кончить должен. Мне этих ребят еще в мясорубку вести. А ты уже сделал тут все, помог нам, чем мог. Тебя тут никто не осудит. Наоборот, порадуемся за тебя. Решай.

— Сказал уже: нет! — крикнул он, отчетливо бездонно чуя, что если не крикнет сейчас, то ничего уже не сможет, кроме: «да!», да — Киеву, нет — жизни тут, сорвется за Лютовым, точно собака на старую кличку. Шагнул в свистящий воздух многоэтажной высоты и тотчас захлебнулся ужасом решенного: никто не поймает до самой земли!

— «Нет» — это точно нет? — спросил Лютов тотчас, заметив перемену в его дрогнувшем лице и глядя на него, как на слепого бесшерстого щенка, которого придется утопить.

— Нет значит не знаю, не хочу значит можно! — прерываясь на всхлипы, затрясся от смеха Вадим.

— Поехали, — сработал в Лютове предохранитель, счетчик времени. — По дороге решишь. Или чего, опять не можешь?

«А может, меня убьют по дороге? — подумал с надеждой и смехом Вадим. — Да что ж я за тварь-то такая? Никогда ничего не могу решить сам. Тянусь, как сопля, все не рвусь и не рвусь. Все жду, чтобы кто-то толкнул, чтоб какая-то внешняя сила взяла меня за шкирку и решила. Заставили — женился, продвинули — поднялся, машина кубарем под горку — и я здесь. И знаю, что нигде я не был таким настоящим, как здесь, что вот она, правда: человек — это то, что он может другому отдать… только так, муча тело, отдавая хоть что-то, и можно не прожрать свою душу, и вроде и могу существовать по этой правде, не сломался еще, не свихнулся, но все равно как будто не могу и не хочу жить с ними и для них… Да что же мне дела-то, а? Поеду, а там как-нибудь все решится само. Пускай Кумачов меня судит — отпустит меня или нет?»