Держаться за землю

Никто не стрелял. Обоих тяжелых проволокли вверх по оврагу метров двести и наконец-то принялись ощупывать. На Мизгиреве расстегнули и отодрали, как кору от дерева, покрытый вырванными хлопьями бронежилет, колючий с внутренней, приставшей к телу стороны, разодрали рубашку, оголили до кожи и увидели продолговатые, острые кровяные порезы-«глаза», словно тело прозрело от боли и с омерзением смотрело на весь мир своею мясной сердцевиной. Когда к этим ранам приложили тампоны, все тело Мизгирева пронизал мгновенный электрический разряд, и, раскрыв синий рот, он раздавленно вскрикнул. Поганочно белевшее сквозь грязь красивое, чеканное лицо как будто бы уменьшилось, потаяло до жалобного детского. Лютов понял, что ребра задеты, но легкие, похоже, не разорваны, и, боясь раньше срока поверить, что Вадим не умрет, крикнул срывистым голосом:

— Взяли, взяли! Несите его!

Криницкого тоже давно уж раздели, и тот в отличие от Мизгирева умирал. Он-то и заслонил Мизгирева от многих осколков своим большим широким телом, невольно оказавшись между ним и вихревым кустом разрыва. Бронежилет его с изнанки был заплавлен кровью, тяжелая, с кардан КамАЗа, правая рука была как будто бы расклевана, равно и как правая половина лица, где железная пудра смешалась с прижаренной кровью, а главная рана была чуть пониже пупка, и Криницкий, казалось, из чувства стыда зажимал эту рану невредимой рукой, никому не давая заглянуть себе внутрь.

Лютов сел рядом с ним, испытывая властное желание позвать и вместе с тем привычный, вялый ужас понимания, что сказать уже нечего, что все, что возможно сказать, ничтожно в сравнении с тем, что уже началось для Криницкого. Но тот еще был жив и, как будто почуяв присутствие Виктора, словно даже и зная, что Лютов обязан быть рядом, посмотрел на него левым глазом с обидой и завистью.

— Вот так вот, свои покарали, — усилился он улыбнуться, как будто вслушиваясь в себя и делаясь довольным непоправимостью ранения. — Обидно, смешно и по делу. Как ты там говорил? Гидриды — вещь опасная? Ну вот я и полез на сосну за бананами, а меня, вишь, арбузом накрыло… Только как же ты будешь теперь?

— Я уведу своих из города, ты слышишь? Уведу!

— Сейчас-то не ври. Кому сейчас врать? Я никому уже не расскажу, — оскалился Криницкий, глядя так светло, словно видел и Лютова, и всю землю откуда-то сверху, насквозь, даже шахту их видел, с ползущими вверх муравьями. — Теперь ты уже точно клещи будешь делать… Через «Тайфун» пойдешь, на шахту, угадал? Оттуда на Горбатую… ну? так? Да мне и не важно уже… Я плохо умираю, Лютов. Ты пришел и умрешь добровольцем, а я из-под палки… Я вот дохожу сейчас и понимаю, что ничего не изменил. Ничего с нашей родиной, видно, уже не поделаешь — так и будем друг друга считать виноватыми… горбатые — кривых, а украинцы — русских… убивать будем сами себя.

— Ты сам изменился. Ты первый. А за тобой и все другие, и наши, и ваши. Когда-нибудь все протрезвеют, увидят: ё мое! да мы ж один народ! Ты нам показал это только что, и все, кто тут есть, они дальше уже с этой мыслью пойдут. Ты все сделал правильно, проклятий тебе в спину нет.

— Послушай! — Криницкий дрожащими пальцами вцепился в лютовскую руку и притянул его к себе, последним усилием приподымая облитую потом, уже оловянно серевшую голову. — Ты когда моих хлопцев в колечко возьмешь, постарайся их в плен взять побольше, пожалуйста. Всех не убивай. А то ведь твои на жалость уже не настроены… Придержи их, прошу.

— Спокоен будь, сделаю, — сдавил слабеющую руку Лютов, накачивающе глядя в его зверино-подозрительные, по высшей мере строгости судящие глаза, торопясь убедить их, что Криницкий в нем не ошибается.

— Вот и сделай, не забудь. А я все… вот покой наконец… — Криницкий всем телом опустился на землю, и взгляд его остановился в давно уже знакомом Лютову задумчивом оцепенении, в неверящем, пытливом вопрошании, как если б Криницкий и мертвый продолжил гадать, куда он прибудет и что его ждет. На приоткрывшихся губах застыла таинственная, застенчиво-лукавая полуулыбка успокоенности, как если б ничего плохого Криницкий для себя уже не ждал, как если б ему была пообещана встреча и навсегдашняя соединенность с кем-то дорогим и любящим.

А Лютов все не понимал, чему можно так улыбаться, когда впереди только ржавая, сопливая яма-земля, когда это ему, живому, надо радоваться, что он еще живой.

Когда расстелили брезент, он сам взялся за угол, чтоб понести Криницкого туда, куда они утаскивали всех своих убитых. Он не гадал, кто и зачем их обстрелял, была ли то случайная укра́инская группа или кто-то специально пошел за Криницким, чтоб отработать по предателю и по командованию сепаров. Он чуял жесткий скрут бессильного стыда, обиды и тоски, как это бывает всегда, когда смертельно ранит кого-то из своих и ты уже не можешь не то что дотащить его до санитаров, но и даже ослабить последнюю боль.