Держаться за землю

Он, конечно, подумал о возможности собственной смерти и даже неизбежности ее, подумал отчужденно и спокойно, из-под гнета тоскливого недоумения: как такой человек, как Криницкий, мог быть ему врагом — врагом с упорством стрелки компаса, с такой неумолимой безысходностью, что понадобился точный выстрел «своих», чтоб вражда прекратилась?

В то же время он думал одно: вот и все, вот военная жизнь и решила сама, что ему надо делать, и решила гораздо быстрей, чем он ждал, и ему не пришлось разрываться, как и Вадиму Мизгиреву не привелось уйти из города. Никакого речного «коридора» не будет — им придется ползти под землей.

Часть пятая

День шахтера

1

Глаза болели, как запорошенные песком. Голова под пятнистой кевларовой каской казалась котлом, где мозги заварились в бессмысленный студень, а в ушах изводяще звенело на одной металлической ноте.

Порывай вспоминал струйку крови, поползшую из уха Хряпы после близкого разрыва, и подозревал, что тоже контужен, оттого-то и этот нескончаемый звон, оттого и качает его то дело, начиная вворачивать штопором в землю, да и вообще уже месяц живет как во сне.

Все лица, все события — тем более боев и перестрелок — были режуще, жгуче, эталонно, вот что ли, реальны, как есть эталон чернозема в парижском музее, как есть на старинных барометрах сектор «Великая сушь», и даже воздух загустел настолько, что Порываю требовалось постоянное усилие, чтобы им надышаться, чтоб его на ходу раздвигать. И вместе с тем не оставляло чувство недостоверности всего происходящего. Того безумия, что уже не было безумием, потому что оно-то и стало всей жизнью. Хотелось крикнуть: «Так нельзя!», но он давился этим криком, потому что вокруг уже все было можно.

Он отступал, ломался, как бы плавился перед этой безжалостной плотностью, оголенностью жизни; он не то чтоб не мог принимать в ней никакого участия (наоборот, все требовало от него предельного, не прекращавшегося напряжения всех чувств, постоянной работы во свое же спасение), но ничего не мог в ней изменить, хоть что-нибудь сделать по собственной воле, по своему понятию, что можно, что нельзя.

И вот сейчас, в траншее боевого охранения, его руки жили отдельно, как две заводные игрушки, вставляли следующий патрон в ракетницу, ощущали упругость спускового крючка, с мокрым чмоком пускали в чернильное небо еще одну трепетную, на лету раскалявшуюся добела головню. Полосу отчуждения, ветлы, кусты заливало безжалостно-белым, холодным, безжизненным светом — где-то десять секунд было видно каждый острый листок на ветле, каждый камушек, каждую былку: нереально бездвижный, замороженный мир. Затем мигавшая, как сварка, белая лампада погасала, и Артем еще глубже погружался в дегтярную топь, в средоточие вязкой и липкой, все сильнее густеющей тьмы.

Все началось с того расстрела беженцев, который еще можно было — и он, Порывай, поспешил — списать на помрачение и страх, на опьяняющее чувство власти над чужими жизнями, на приступ паники у всех еще не сжившихся с оружием парней, боящихся каждого резкого телодвижения. На том «нечаянном» расстреле все и должно было остановиться, вид безжизненных детских ручонок — принести просветление всем, но не только не остановилось, а наоборот: как будто так и надо, как будто именно для этого они сюда и шли.

Часть беженцев оставили на шахте, не успев отпустить, переправить их в тыл… И была одна девушка: если встретить такую на улице — сразу неуловимый укол счастья в сердце и тоска сожаления, что не будет твоей никогда. Порывай никогда не осмеливался знакомиться на улицах. А если бы такая оказалась на одном с ним курсе: сто двадцать учебников, сотня зачетов, «привет — привет», совместная уборка палых листьев в сентябре, каждый день рядом с ней, на соседних местах, и ожоги нечаянных прикосновений (вот и взглядом-то больно коснуться ее), — тогда бы, может, и хватило времени, чтоб набраться решимости, перемочь себя, не подавиться словами. А тут…

Он пришел к АБК с боевого дежурства и услышал придавленный крик, а потом чей-то сбивчивый, пьяно-путаный шаг. Затем загрохотало, и наружу вывалился Балабан, на ходу расправляясь с ширинкой и не видя Артема, застывшего сбоку крыльца. На лице у него извивалась улыбка хмельного блаженства. Гремя мотающимся за спиною автоматом, он едва не упал на ступеньках, со стоном долгожданного освобожденья вынул член и ударил могучей струей по земле. Покачиваясь на ногах, он как бы по-господски метил территорию… покрутив головой, наконец-то увидел Артема и, расплывшись в кривой, на что-то сладостное намекающей улыбке, так же пьяно подался к нему. Притиснул к стене, приблизив в упор свои масленые, непроницаемо-бездумные глаза.

— Иди скорей, Немец! — шепнул, обдав лицо собачьи срывистым дыханием. — Ребята Белоснежку разложили…